Лидице (Lidice) - небольшой поселок в Чехии, в пригороде Праги.

10 июня 1942 полностью уничтожен войсками СС. Все взрослое мужское население
расстреляно на месте, женщины отправлены в концентрационный лагерь Равенсбрюк,
"негодные для онемечивания" дети уничтожены в лагере смерти близ Хелмно.

Поводом для этнической зачистки послужило убийство Райнхарда Гейдриха,
протектора Богемии и Моравии, совершенное 27 мая 1942 в Праге.

Сейчас в Лидице стоит памятник убитым чешским детям.

1, 2, 3

42 девочки и 40 мальчиков были убиты только потому,
что нацисты считали их "неполноценной рассой".

Отредактировано ppk (2012-05-21 00:50:37)

Горе побежденным...
Надо было в 1938 г. сопротивляться немцам, а не поднимать лапки кверху. У Чехословакии была одна из лучших по вооружению армий Европы. И мощнейшие пограничные укрепрайоны...

Отредактировано ppk (2012-05-21 00:50:08)

Карпатские женщины следят за отступлением русских войск из Галиции, 1915

Солдат раздающий детям конфетки. Похоже на жуткий баян

Похоже на оффтоп!

Наедине с сердцем
Николай Логинов

     Нет, Ольга была жива. Она сидела все на том же месте в густом  вереске.
Измученная, бледная. Оперлась рукой о мшистую землю, устало склонила к плечу
голову. На коленях лежал неумело завернутый в Дашин халат живой комочек. Вот
и появился ее долгожданный Сашко. Сын... Они с Василием  верили,  что  будет
сын. Но разве думано, что в такой страшный день увидит он свет? Несмышленыш,
выбрал же времечко!
     Работяга-шмель пробасил над головой. Домой торопится. А куда пойдет она
со своей дорогой ношей? Да и как она пойдет? Хоть бы встать... Ноженьки,  уж
не подведите вы молодую мать! У нее еще такой трудный путь впереди!
     Ольга, не выпуская из рук ставший родным теплый комочек,  привстала  на
колени, затем с трудом поднялась на ноги и, держа ребенка на  левой  руке  у
самого сердца, сделала первый, тяжкий шаг. Она не  верила,  что  сможет  без
чьей-либо помощи пройти ту  сотню  метров,  которую  до  родов,  в  бомбежку
("Сегодня  ли  это  было?"),  пробежала  от  вагона  до  леса   в   странном
беспамятстве. А там еще насыпь - неприступная гора... Если бы рядом  Даша...
Как же они оказались врозь?.. А может, с нею случилось что?..
     Еще шажок, еще. И странно:  с  каждым  новым  шагом  Ольга  становилась
упрямее, сильнее вроде бы... Нет, она дойдет и до  насыпи,  и  взберется  на
нее, и пойдет дальше, куда ушел поезд. Пойдет вот ради него,  сына.  Пойдет,
пока не иссякнут силы. А если не сможет идти - поползет...
     Трудный был этот короткий путь до насыпи! И особенно мучительно,  долго
карабкалась Ольга на нее. И когда, обессилевшая, не  дойдя  одного  шага  до
шпал, свалилась на бровку, в кровь были искусаны губы, и кровь  сочилась  из
ссадин на коленях. Но лицо светилось счастьем: она теперь видела перед собой
рельсы, прямехонько убегающие вдаль. Туда ушел ее поезд. Туда сейчас  пойдет
и она. Там, впереди, ее спасение. Их спасение. Вот только минутку посидит на
выступе широкой шпалы - и пойдет.
     Ольга услышала завывание чужих самолетов в небе и  тотчас  увидела  их.
Летят стаями. И в ту же сторону, куда идти ей. Она не представляла, не могла
представить, если б даже  захотела,  что  несут  они,  какую  беду.  Все  ее
внимание было сосредоточено на ребенке. Она  приоткрыла  личико.  Синенькое,
сморщенное,  некрасивое,  чмокающее  губенками,   оно   умилило   мать.   Ей
захотелось-поговорить с сынишкой.
     - Глупенький, - нежно сказала она, точно он, ее  Сашка,  хоть  капельку
что-то смыслил. - Недоносочек мой. Кроха моя. Может, узнаешь когда-нибудь...
потом-потом... как тяжело достался ты маме...
     А он, малыш ее, все чмокал губенками. И Ольга догадалась: "Он  же  есть
хочет!" Откинула полу шинели на груди,  неумело  направила  тугой  лиловатый
сосок в маленький смешной ротишко сына. И он  ухватил,  захлебывался  и  все
сучил ножонками, как сегодня утром, до войны, на кровати, под ее сердцем.
     - Бедняжечка... - сказала она, вспомнив утренние страхи на  заставе.  -
Увидишь ли ты папу, родной мой Сашко? Это он, папа,  Сашком  тебя  назвал...
Сашенькой... Папка это... А ну-ка, покажись. - Она развернула его так, чтобы
видны были руки. - Все ли у тебя пальчики? Раз, два... пять.  И  на  этой  -
пять...
     Она услышала, как заныли рельсы. А вскоре с запада,  с  той,  тревожной
стороны, где  остался  Василий,  налетел  товарный  поезд.  "Вот  оно,  наше
спасение!" - обрадовалась Ольга. И когда пышущий жаром, грохочущий  колесами
паровоз поравнялся с нею, стоявшей с Сашкой на руках на  скосе  бровки,  она
крикнула:
     - Останови-ись!
     Или машинист не услышал ее, или не  понял,  что  кричала  обессилевшая,
больная женщина, роженица с ребенком, - так подумала в тот миг Ольга,  -  он
не сбавил хода. Поезд прогрохотал перед самыми ее глазами, обдал ее паром  и
пылью. Ни живой души. И только к площадке последнего  вагона  словно  прирос
кондуктор. Он все уменьшался, а потом и совсем слился с вагоном.
     Слезы текли по щекам Ольги от  обиды  на  равнодушие  к  ее  нескладной
судьбе. Опять она одна с малышом. Лес да небо. И рельсы, убегающие  вдаль...
Отчаяние охватило ее.
     И вдруг над головой, где-то совсем низко, задрожала, полилась нежная  и
голосистая трель жаворонка. Ольга тотчас нашла его на фоне бездонного синего
неба. Благодарно прошептала:
     - Веселишь, милый?.. Хоть ты с нами...
     И ей стало смешно над своей обидой на машиниста - разве мог он на таком
ходу ради них остановить поезд?
     Песня жаворонка вернула ей решимость. "Что ж это я стою? Вечереет. Надо
идти... - Поглядела на свои босые, в крови ноги. Она  лишь  сейчас  увидела,
какие они страшные. - Все равно надо идти..."
     Она пошла по шпалам. Нет, по шпалам она сделала всего несколько шагов и
поняла - до чего ж они редко положены! И она уже ступала наугад -  когда  на
шпалы, когда между них. Было больно ступням, а она шла, шла...
     Кружилась голова. Ольга останавливалась, переводила  дыхание.  Хотелось
сесть, отдохнуть, но сделать это боялась - а вдруг не встать? - и снова шла,
пошатываясь, еле держась на ногах.
     Так она оказалась на деревянном мосту с низенькими перилами. Под мостом
бежала, торопилась речка. Ольга остановилась.
     Сзади послышались шаги.
     Она еще не успела оглянуться - вздрогнула от сердитого окрика:
     - Кто такой?! Что тут делаешь?!
     Обернулась - увидела приземистого старикашку. Он догадался,  что  перед
ним женщина с ребенком. Подобрел:
     - Не одна... Отстала, что ль?
     - Да. От поезда, - тихо ответила Ольга  и  неожиданно  для  самой  себя
расплакалась.
     - А реветь-то пошто? Дите вон молчит... Умнее матки, видать. - В вислых
усах старика застряла ухмылка. Оглядел  Ольгин  наряд,  спросил:  -  Раздела
мужа-то, - без шинели укатил?
     - На границе он...
     - Вон ты откудова... Нескладно... Ну, горемыка,  пошли.  Тут  близенько
будка моя. Обходчик я путевой... Давай ребеночка-то.
     Ольга крепче прижала Сашу к груди.
     - Нет, нет! Я сама.
     - Сама так сама.
     Обходчик пошел впереди. Ольга спотыкалась о шпалы, торопилась,  боялась
отстать. Старик обернулся:
     - Умаялась, не поспеешь? Как звать-то?
     - Ольгой, - с трудом выдохнула, остановилась.
     - А меня Иваном Михайловичем. - Взглянул из-под кустистых седых  бровей
цепкими глазами и ахнул: - Да на тебе лица нет!
     - Тошно... Посидеть бы...
     - Давай, говорю, мальца-то. Спит, умненький.
     Ольге не мил был свет. Она, безразличная ко всему, передала  с  рук  на
руки Сашу. Спросила:
     - Далеко еще?
     - Да уж доплетемся потихоньку. Вон  видать,  -  кивком  головы  показал
вперед Иван Михайлович. - Держись за меня. Вот так...
     Она пошла рядом с ним, уцепившись за рукав  его  старенькой,  выцветшей
гимнастерки.

Рисунки Н.Воробьёва к повести Виталия Александровича Закруткина "Матерь человеческая" (Москва, "Молодая гвардия", 1979)
Мария видит сгоревший хутор

Озираясь, она пошла на хутор. Чем ближе подходила, тем горячее была дорога. Босые ноги Марии ступали по опалённой пожаром земле, но она почти не чувствовала этого, с бьющимся сердцем шла, издали всматриваясь в чёрные руины сожжённых домов...

Мария обнаружила немца

Сжимая в руке вилы, Мария откинула крышку лаза и отпрянула. На земляном полу погреба, прислонившись к низкой кадушке, сидел живой немецкий солдат. Он не мигая смотрел на неё... Мария успела заметить, что немец был бледный, измождённый, с тонкой мальчишечьей шеей и что он был ранен: серый его китель был расстёгнут, и на застиранной ночной сорочке багровело пятно крови. В какое-то неуловимое мгновение Мария заметила, что немец испугался её, и поняла, что он безоружен.
Наклонившись над лазом, она молча смотрела на немца. Он не спускал с неё светло-голубых, расширенных от ужаса глаз. Губы его дрожали, кривились в каком-то жалком подобии улыбки, но, скованный страхом, он не произносил ни одного слова. На вид ему было не больше 17 лет. И слипшиеся на потном лбу белокурые волосы, и худые, грязные кисти бессильно раскинутых рук, и тонкая белая шея, и белёсый, никогда не знавший бритвы пушок на щеках и над верхней губой - всё выдавало в раненом немце мальчишку, желторотого, лопоухого, объятого ужасом недоростка.
Ненависть и горячая, слепая злоба захлестнули Марию, сдавили сердце, тошнотой прихлынули к горлу. Алый туман застил ей глаза, и в этом негустом тумане она увидела безмолвную толпу хуторян, и раскачивающегося на тополёвой ветке Ивана [муж Марии], и босые ноги повисшей на тополе Фени, и чёрную удавку на детской шее Васятки [сын Марии], и их, палачей-фашистов, одетых в серые мундиры с чёрной лентой на рукавах. Теперь здесь, в её, Мариином, погребе, лежал один из них, полураздавленный, недобитый гадёныш, одетый в такой же серый мундир, с такой же чёрной лентой на рукаве...
Медленно спускалась она в погреб, останавливаясь на каждой ступеньке, и каждая ступенька - Мария помнила: их было девять - приближала её к тому неотвратимому, что она должна была совершить во имя высшей справедливости, которая сейчас в её горячечном сознании укладывалась в знакомые с детства слова: "Смертию смерть поправ..." И хотя она по-своему толковала эти когда-то услышанные от старой бабки слова, ей казалось, что именно они властно требуют: убей убийцу...
Вот и последняя ступенька. МАрия остановилась. Сделала ещё шаг вперёд. Мальчишка-немец шевельнулся. Он хотел отодвинуться, втиснуться в угол, уползти в темноту, за кадушку, но обмякшее, бессильное тело не слушалось его. Уже в то мгновение, когда голова Марии показалась в открытом люке погреба, он по выражению её лица почувствовал, что его ожидает смерть. Смерть подходила к нему, и он смотрел на неё, невысокую женщину с карими глазами, с крепкими ступнями босых маленьких ног. Три острия карающих вил с каждой секундой приближали его конец.
Мария высоко подняла вилы, слегка отвернулась, чтобы не видеть то страшное, что она должна была сделать, и в это мгновение услышала тихий, сдавленный крик, который показался ей громом:
- Мама! Ма-ама!..
Слабый крик множеством раскалённых ножей впился в грудь Марии, пронзил её сердце, а короткое слово "мама" заставило содрогнуться от нестерпимой боли. Мария выронила вилы, ноги её подкосились. Она упала на колени и, прежде чем потерять сознание, близко-близко увидела светло-голубые, мокрые от слёз мальчишеские глаза...
Очнулась она от прикосновения влажных рук раненого. Захлёбываяь от рыданий, он гладил её ладонь и говорил что-то на своём языке, которого Мария не знала. Но по выражению её лица, по движению пальцев она поняла, что немец говорит о себе: о том, что он никого не убивал, что его мать - такая же, как Мария, крестьянка, а отец недавно погиб под городом Смоленском, что он сам, едва закончив школу, был мобилизован и отправлен на фронт, что ни в одном бою ни разу не был, только подвозил солдатам пищу. И ещё Мария поняла, что три дня назад он вместе с пожилым немцем, тем самым, труп которого лежал на улице, ехал на двуколке, что летевший над ними самолёт сбросил бомбу, что его старший товарищ и лошадь были убиты, а он, раненный в грудь, уполз и спрятался в погребе...
Мария молча плакала. Смерть мужа и сына, угон хуторян и гибель хутора, мученические дни и ночи на кукурузном поле - всё, что она пережила в тяжком своём одиночестве, надломило её, и ей хотелось выплакать своё горе, рассказать о нём живому человеку, первому, кого она встретила за все последние дни. И хотя этот человек был одет в серую, ненавистную форму врага, но он был тяжело ранен, к тому же оказался совсем мальчишкой и - видно по всему - не мог быть убийцей. И Мария ужаснулась тому, что ещё несколько минут назад, держа в руках острые вилы и слепо подчиняясь охватившему её чувству злобы и мести, могла сама убить его. Ведь только святое слово "мама", та мольба, которую вложил этот несчастный мальчик в свой тихий, захлёбывающийся крик, спасли его.

Мариин немец умирает

Наши пленные в Германии
http://s017.radikal.ru/i438/1207/7c/cf738addd789.jpg

А че за волына у левого в маске? Какой-то полицейский помповик? (Страшная штука в ближнем уличном бою, кто понимает. Страшнее автомата 5.45)

Судя по внешности этих несчастных баб, им выбирать было особо нечего...

Французы вобще ублюдки.
Легли под немцев всей страной, а потом радостно отыгрывались на беззащитных бабах.
Чмо, оно и во францыи чмо.

Лица у них, как у истинных арийцев. А где же знаменитая американская улыбка?

Мини-рассказ "Я босиком" из книги "Когда я был маленьким, у нас была война"
Станислав Олефир

Когда наступала весна, дома нас не удержать даже конями. Дома все давно съели, а на воле этой еды немеряно. Можно нарвать возле речки конского щавеля, можно отыскать на пустом огороде перезимовавшую картофелину, а еще лучше головку лука. Картошка-то лежит под землей молча, а лук — чуть затеплило и — взошел. А уж вкусный!

Но лучше всего зиму переносит топинамбур, который у нас называют земляной грушей. Какой уже год на Выселках не ступала человеческая нога, а он растет и растет. При немцах там были позиции, и все вокруг заминировано. Потом наши бойцы прогнали немцев, поставили вокруг столбики с надписью «Мины». С тех пор туда никто не ходит. Боятся.

А Колька Кукса не боится. Он знает, что немецкие мины взрываются только, если наступит кто-нибудь тяжелый — корова или взрослый человек. А, если заяц — ни за что. Иначе зайцы давно бы взорвали все минное поле. Поэтому Колька смело ходит на Выселки, и каждый раз приносит полные карманы сладких картошек топинамбура. Его мать — тетка Наташка очень переживает, что взорвется, и ругается, а он ее успокаивает:

— Не бойся, мамка, я босиком.

Мы с Эдиком пробовали. И правда, если ступать осторожно, голая нога почувствует железо и можно быстро отдернуть. Но все равно очень страшно.