Отличные снимки, спасибо.

Упрямство Жизни
Грифон Ирина

    * Аннотация:
      Эпизод из тыловой жизни Великой Отечественной. Трудно не только на фронте, и подвиги бывают разными. Специально для конкурса СИ "Русская Тройка".

    Из пышущего жаром печного зева выкатился очередной раскаленный до бела корпус снаряда. Маша подхватила его клещами и, подняв на вытянутых руках, поместила в бак с маслом, которое тут же вскипело. Запах горячего металла и раскаленного масла поднимался к потолку цеха и выкатывался на улицу через окна теплыми сизыми клубами. Двенадцать часов кряду девушка таскала двухпудовые корпуса, отработанными до автоматизма движениями: подхватить, перенести в бак, надеть на крюк, подхватить, перенести, надеть. Передвинуть ряды корпусов, выкинуть из бака уже закаленные, и снова с минимальным перерывом на вздох, успеть подхватить корпус снаряда, вывалившийся из печи. Нельзя допустить, чтобы он успел охладиться на воздухе, нужно работать быстрее. Брак - почти преступление, когда враг стоит под самой столицей.

    Мастер, посмотрев в печь, коротким "пора" поднимает девушку, присевшую отдохнуть на минуту. И снова: подхватить, перенести, надеть. Мастер только качала головой, смотря на Машу. Сколько же силы в этой девушке? На закалку до войны ставили двух мужиков, а тут одна девчушка... Что война со всеми нами сделала?

    Маша, в свою очередь, не думала ни о чем. Все ура-патриотические мысли, с которыми поехала на завод, давно растворились в серости голодных будней. Жидкий супчик на обед, где крупинки пшена пытались догнать друг друга на дне тарелки, гнилая рыба и хлеб по карточкам. Со временем голод притупился, стал хроническим, и даже вопрос о том, где берут столько гнилой рыбы, подруги в общежитии перестали задавать. Только желание выспаться, "минут шестьсот на каждый глаз" сидело неистребимой мечтой в отяжелевшем от голода сознании.

    Двенадцать часов смены остались позади. Теплый душ принес некоторое облегчение, которое неизменно дарит телу вода, но мимолетная радость, тут же была перечеркнута ужасом предстоящей дороги. Полтора километра по заводской территории, и пять километров до общежития. Может быть, и не так уж много, но босиком по замерзшим осенним лужам это расстояние увеличивалось втрое, если не вчетверо. Еще в начале лета общежитие, где жила Маша обворовали. И девушки остались в одних платьях и легких тапочках. Милиция обещала найти вещи, и даже некоторым кое-что вернули, но Маше не повезло, ни одна из ее вещей не была найдена. А на дворе уже сентябрь, холодные утренники замораживают лужи, Новосибирск корчится под осенними тучами от холода, а девушка разута и раздета, ибо тапочки износились, а легкое платье считать одеждой, в преддверии надвигающейся зимы, - смешно. Две недели назад какой-то мужчина, увидев, как она прыгает босая по лужам, дал ей пару парусиновых туфель сорок пятого размера. И как вы думаете, долго продержатся эти бахилы на маленьких ножках? Конечно, нет. Они хлопали еще на полметра позади бегущей девчушки, будто хотели догнать свою новую хозяйку, и, не выдержав постоянной погони, развалились у нее на ногах.

    Маша посмотрела на промокший город и с решимостью, которая за последние недели превратилась в привычку, шагнула на улицу.

    Ее платье также не выдержало роли рабочей спецовки, домашней и повседневной одежды. Оно покрылось мелкими дырочками, местами износилось до состояния "решета", а кое-где его пришлось связывать узелками, дабы сильно большие дыры не бросались в глаза. Дважды Маша пыталась взять отпуск, чтобы съездить домой за вещами, но мастер даже слышать не хотела об этом. Какой может быть отпуск, когда война? Еще что выдумала.

    Красивая, сильная девушка, превратилась в босоногую оборванку, но это мало кого волновало. Всем было нелегко, а оборванцев на улицах и так предостаточно, чтобы заметить еще одну. Вчера возле уборной Маша наткнулась на окоченевшего оборванного старика, который так и умер от голода, прислонившись спиной к стене. Опухший и страшный он являлся ей в мыслях, когда она бежала босая по городу, и идеи одна мрачнее другой роились в голове. Ждать больше было нельзя. Оставаться ночевать в цехе? Там тепло и сухо, но тогда она совсем превратиться в "доходяжку". Маша не знала что делать, пытливый и острый ум, который принес ей славу одной из лучших студенток рабфака, не мог ничего выдумать, подавленный отчаянием, голодом, холодом и муками стыда, жегшего девушку всякий раз, как на нее кидали сочувственные взгляды прохожие.

    На следующий день, Маша, придя на работу, явилась прямо в кабинет начальника цеха. Секретарь, увидев замызганную оборванку, неуверенно спросила, что ей нужно. Девушка четко изложила свою просьбу, начальник, слышавший все через открытую дверь, вышел в приемную, с жалостью посмотрел на Машу и тихо сказал:

    - Напишите заявление. Мы дадим вам отпуск съездить за вещами. Но на десять дней. Больше не можем. Успеете?

    Маша радостно кивнула. Семьсот километров, отделяющие ее от дома - пустяк для поезда. Она взяла протянутую ей секретарем бумагу и написала заявление четким почерком, который поразил начальника. Он никак не ожидал, что оборванка грамотно и красиво пишет. Кроме подписи начальника, требовалась еще резолюция директора завода. Директор даже ничего спрашивать не стал, увидев положение Маши и прочитав ее заявление. С его резолюцией и паспортом в кармане девушка, не обращая внимания на тонкий ледок, бросилась на вокзал, покупать билет до дома.

    Дом! Можно поесть вволю картошки и отоспаться на теплой русской печке. Десять дней на все хватит! Казалось, уют родительского тепла обнял и согрел кое-как прикрытые плечи. Но розовый туман мечты был развеян резким голосом вокзальной кассирши:

    - Билет до Таштагола можем дать только при предъявлении командировочной. Вы что думаете? Военное положение вам игрушка? Указ не слышали?

    - Но, - Маша растерялась, - где ж я его возьму?

    - На заводе, где еще, - фыркнула кассирша.

    Маша, не помня себя, метнулась назад к директору завода. Секретарь, выслушав ее просьбу, с сожалением сказала:

    - Я не могу вам дать командировочную. Это бланк строгой отчетности. Понимаете...

    Вышел директор, коротко бросил:

    - Отпечатай на машинке. Может быть, сойдет.

    Не сошло. Кассирша сослалась на указ, и дала билет только на рабочий поезд "Передача", шедший до Белова.

    За окном вагона убегали вдаль поля и поселки, Маша уже не думала о чугунке с картошкой, который ждал ее дома, а лихорадочно соображала, как же она будет добираться до Таштагола? Может быть, на других станциях "не бланочная" командировочная сгодится? А вдруг - нет? Что тогда? Топать босиком до дома по тайге?

    * * *

    Товарняк мерно качался, катясь по рельсам и однообразно напевая песню "тук-тук-тук". Сидорыч укутался в тулуп, запахнув полы, и подумывал, не перекусить ли куском хлеба, купленного по непомерной цене на станции. Тамбур товарного вагона - не самое теплое место, ветер свищет справа и слева, зато спина надежно прикрыта дощатой стеной. Вдруг, на подножку ловко вспрыгнула девушка. Увидев Сидорыча, она тихо ойкнула и прянула назад, намериваясь соскочить. Мужик успел схватить ее за руку:

    - Куда, дура! Там же скалы!

    Маша обернулась, поезд действительно ехал мимо острых скал, если прыгнуть сейчас, то можно переломать себе конечности. Она нерешительно посмотрела на Сидорыча. Он усмехнулся:

    - Да не смотри так. Ничего я тебе не сделаю. А ты чего в одном платье-то?

    - Обокрали. Домой еду.

    - А, - понимающе протянул мужик, - откуда?

    - С Новосибирска.

    - С завода?

    - Да.

    Сидорыч покачал головой. Потянул девушку ближе к стене, сел на пол и распахнул полу тулупа.

    - Садись, дуреха. Замерзнешь же на ветру, - и кивнул на колени.

    С каким-то крайним отчаянием, Маша шагнула к нему, и прижалась к груди под теплым тулупом. Сидорыч укрыл ее, и тихо спросил:

    - Далеко от Новосибирска заехала. И все так? На подножках?

    - От Белова пешком шла. Два дня. Потом хлеб и деньги закончились. На станциях все так же дорого как в Новосибирске. Я не ожидала такого.

    - Да, совсем страх потеряли. Двести рублей булка хлеба, - Сидорыч вздохнул, - соль, стаканами продают! По двадцать пять рублей, и махорку, - он усмехнулся, - в одной цене.

    Маша не ответила. Сидорыч скосил глаза на нее и снова спросил:

    - Ну а потом, когда деньги проела, на подножках ехала?

    - Когда как. Где зайцем, где на подножках. В основном на подножках. Не доезжая до станции, спрыгиваю, прохожу станцию, и там - снова на поезд. Иногда сутки сидеть приходилось, чтоб следующего поезда дождаться. В Сталинске милиция забрала. Продержали в отделении, пока поезда ходить перестали, еще пригрозили, что посадят. Хотя придраться ни к чему не могли. У меня все документы в порядке. Зайцем опасно ехать. Опять могут забрать.

    - А на подножках не опасно? Руку не выдернуло тебе, когда за поручень схватилась?

    - Нет. Я привыкла. Я каждый день снаряды тягаю на заводе. По тридцать два килограмма каждый.

    Сидорыч удивленно вздохнул:

    - Да ну? А с виду совсем слабая.

    Оба замолчали. Немного погодя Сидорыч снова спросил:

    - А ты вообще куда едешь-то?

    - В Таштагол.

    - Хм... Довезу только до Мундыбаша. Ты уж прости. Поезд дальше не идет. Там уж как-нибудь добирайся сама.

    Маша невольно вздрогнула. Снова подножки? Леденящий ветер, пронизывающий насквозь, холодные как сама Смерть железные ступеньки, и деревянный поручень, к которому чуть не примерзала рука. Господи, только бы добраться до дома. Желание дойти было столь сильным, что упрямство разума заставляло окоченевший и истощенный организм двигаться вперед, сквозь пронизывающий ветер и голод.

    В Мундыбаше девушка распрощалась с Сидорычем и прошла в здание вокзала. Теплая батарея, как магнит, притянула ее к себе. Пассажиры провожали оборванку недобрыми взглядами, невольно придвигая сумки к себе поближе. Кто их знает, этих оборванцев! Стащат, что плохо лежит. Маша не обращая на людей внимания, встала возле батареи. Блаженное тепло разлилось по телу, и она прикрыла глаза. За десять дней странствия чувство стыда, терзавшее ее на заводе, притупилось до безразличия. Холод сделал свое дело, никакая сила не заставила бы закоченевшую девушку отойти от батареи, какие бы взгляды не кидали на нее люди.

    В стороне сидели два мужика и курили. Что-то тихо сказав друг другу, они подошли к Маше:

    - Эй, ты чего тут околачиваешься?

    Маша зло сверкнула глазами:

    - А вам какое дело? Греюсь.

    - Да успокойся. Мы подумали, что будь ты воровка, украла бы сапоги да фуфайку. А так... Что случилось-то? Куда едешь?

    Маша смягчилась:

    - Обокрали меня. В Таштагол еду.

    - М-м... Деньги тоже украли?

    Девушка кивнула. Рассказывать всю историю не хотелось. Пусть думают, что украли.

    Мужики посовещались и ушли куда-то. Маша снова навалилась на стену. Чем сильнее согревалось тело, тем упорнее оно заявляло о том, что устало и голодно. Ноги подгибались, а перед глазами плавали красные пятна. Усилием воли девушка оторвалась от стены и решила отойти подальше от батареи, чтобы совсем не расклеиться. И тут вернулись те два мужика, что приставали к ней с расспросами.

    - Эй, девушка, - мягко окликнул старший из них.

    Она обернулась, мужчина протягивал ей билет:

    - Мы тут с товарищем сбросились. Держи. Да, поди сядь, а то упадешь.

    Она уставилась на незнакомца в полной растерянности. Он улыбнулся:

    - Бери, бери, - и всунул ей в ладонь билет, - не благодари, мало ли с кем, что может случиться!

    - Спасибо, - девушка в прострации проводила глазами своих благодетелей и без сил опустилась на вокзальную скамью.

    Сон в теплом вагоне немного укрепил силы Маши, и когда доехали до конечной станции - Таштагол, она почувствовала себя намного увереннее, чем в предыдущие дни. Бодро встав, девушка направилась к выходу, и тут увидела, что поселок завален снегом. Она остановилась в ужасе и растерянности на ступеньках вагона. Босые ноги упорно отказывались сделать шаг в холодный сухой снег. Морозец висел в воздухе, пощипывал нос, бесстыдно проникал под рваное платье, кусался за икры. Воля девушки, ведшая ее все эти дни, сдалась и не могла больше приказывать истерзанному телу повиноваться.

    Сзади в вагоне топтался какой-то мужчина. Рассерженный задержкой, он толкнул Машу в спину с упреком:

    - Чего встала в дверях, голодранка?

    Не удержавшись, девушка слетела в снег, но не упала и круто развернулась к толкнувшему. Негодование, нахлынувшее на нее, было столь сильным, что руки сжались в кулаки, и взгляд сверкнул злостью загнанного в угол зверя. Мужик попятился назад, но Маша уже справилась с собой, и, развернувшись, зашагала по холодному снегу.

    Вероятно, заряд злости дал ей сил идти дальше. На самом деле, поселок в котором жили родители, находился еще в пяти километрах от Таштагола. Пять километров заснеженной морозной тайги. Отойдя от рудника на приличное расстояние, Маша побрела по колено в снегу через покрытые тайгой горы. Где-то посередине пути, она случайно провалилась в замерзший ручей. Тонкий ледок, занесенный снегом, проломился, поранив ноги девушки, она упала и намочила свои лохмотья. Выбравшись из ручья, девушка тут же покрылась тонким ломким льдом. Но не стала останавливаться. Она знала, что только движение спасет ее от замерзания.

    Когда человек поставил цель и упрямо идет к ней, он дойдет. Всегда. Ибо таково свойство воли, сила разума. Такова цель организма - выжить, особенно если человек считает, что от него зависит кто-то еще. Даже если "кто-то" такое абстрактное понятие, как "фронт". Упрямство жизни толкает вперед, замерзшие ноги, перестав ощущать холод, шагают как автомат, пустой желудок сжимается и перестает посылать позывы голода в мозг, превратившийся в командный центр осаждаемой превратностями судьбы крепости. А командиру сдаваться нельзя, иначе погибнут все. Он становится жестоким и беспощадным, никому не дает спуску и отдает невероятные приказы. Но они исполняются. Ради того, чтобы выжить.

    И Маша шагала через снег и мороз. С упрямством робота, не зная, что про другого человека, совершившего похожий подвиг, после войны напишут книгу, снимут фильм, объявят героем. А сколько безымянных героев останется в неизвестности?

    Поселок показался с вершины горы. Над трубами вился дым. Где-то лаяла собака. Тянуло запахом вареной картошки. Маша остановилась, и вдруг подумала, что нельзя показываться на глаза сельчанам в таком ужасном виде. Девушка свернула с тропы в тайгу и пошла в обход к своему дому.

    Толкнула двери, они послушно открылись, и родной запах пахнул на нее, обдав теплым паром. Маша переступила порог, сердце сжалось в груди от разных чувств, нахлынувших одновременно. Мать, возившаяся возле печки, вопросительно повернулась. В дверях стояло оборванное, истощенное существо, непонятно каким чудом держащееся на ногах.

    - Мама, - голос прозвучал еле слышно.

    - Побирушка, - пробормотала женщина, и, не узнав дочери, протянула ей пару картошин.

    - Мама, это же я! - почти с отчаянием воскликнула Маша.

    Мать не ответила, пошатнулась и упала на пол без чувств.

    ***

    - И что же это получается? - прокурор смотрел на Машиного отца, стоявшего перед ним, - бардак, с вашего позволения, гражданин! Мы отправили вашу дочь назад в Новосибирск, на завод. А вы мне заявляете, что она здесь?!

    - Да, здесь, товарищ прокурор. Я только что с ней разговаривал.

    - Только что?

    - Ну да. Пятнадцать минут назад. Говорю я вам, что не сбегала она с завода, - отец прижал руки к груди, - я уже старый человек, как я могу вас обманывать?

    - Товарищ Зинина заявила, что ваша дочь самовольно ушла с завода. И она тому свидетель.

    - Да как же, товарищ прокурор? Как же Зинина может знать, ушла моя дочь с завода или нет, когда она работает с мужем в Сталинске, а моя дочь - в Новосибирске?

    Прокурор молча уставился на старика. Немного подумав, он уже другим тоном попросил:

    - Расскажите-ка, как было дело.

    - Дочка пришла домой две недели назад. Ее там, в городе, обокрали. Директор завода вот, самолично подписал заявление и отпуск, и командировочную дал. Вот, видите же.

    - Да-да, конечно, вы рассказывайте.

    - Она по дороге простудилась, - голос отца дрогнул, - босая в одном платье пришла. Да, какое там, в платье! В лохмотьях. На второй же день свалилась с температурой. Три дня провалялась, а сама все говорит: "Мне идти надо, меня на заводе ждут". Это в бреду она так говорила. Потом бредить перестала. И пошла к нашему фельдшеру. А та что? Говорит, не знаю, чем болеешь, иди в Таштагол! Машенька и пошла. С температурой. В Таштаголе врач ее обследовала и вот, посмотрите, на справке написала: "Воспаление легких. Требуется длительное лечение".

    Прокурор взял протянутую стариком бумажку. Прочитал, кивнул головой.

    - А откуда действительно, у Зининой сведения такие?

    - Да я-то почем знаю, что на нее нашло. Дочка вернулась от врача, и опять свалилась. Опосля приехала соседка наша, Зинина. Отец у нее при смерти. Вызвали домой. Она и к нам зашла. Увидела Машеньку, поговорила с ней, а потом пошла в отделение милиции и написала заявление. Бог ее знает, зачем. Ваши-то молодцы пришли к нам домой и забрали Машеньку. Спросите, в каком состоянии. Сержант аж, побледнел весь, когда увидел какой у нее жар. А что он может сделать, сам человек подневольный. Так ваши-то сотрудники, перепугались, как она у них в камере помирать стала. Снова ее к врачу привели. К той же самой, что про длительное лечение написала. Она ж тут одна, в Таштаголе.

    - И? - Прокурор выглядел сбитым с толку, - почему же ее в госпиталь не отправили с воспалением?

    - А вы, товарищ прокурор справочку-то переверните.

    Прокурор перевернул справку. На обороте было написано: "Здорова". Стояла подпись врача и печать.

    - Наглость, какая! Межу датами на справке всего четыре дня! В пору дело на врача заводить. Ладно, папаша. Это все понятно. Зинину уже не допросим, уехала она. Но я подписал вчера документы на отправку вашей дочери в Новосибирск. Этап ушел вчера же. Как вы могли с ней разговаривать? Я уже документы отправил.

    - Так, вы прикажите ее привести, сами и увидите.

    Через пять минут охранник вводил Машу в кабинет прокурора. Бледная, осунувшаяся, она стояла перед ним и молча смотрела прямо в глаза.

    - Это ваш отец?

    Маша, не раздумывая, ответила:

    - А чей же еще?

    Хотела добавить: "Твой что ли?" - но сдержалась.

    - Так, гражданочка, как же вы тут, когда ваши документы уехали?

    - Вам виднее, гражданин прокурор, что у вас происходит.

    Прокурор отвернулся, потер рукой лицо.

    - Ладно. Поезжайте в Новосибирск. С билетом мы вам поможем. Там, по месту прописки будет вас ждать паспорт. Я отдам необходимые распоряжения. Все, свободны.

    - Товарищ прокурор, - в голосе Маши прорезались нотки укора, - я все еще болею. Что ж мне так и ехать с температурой?

    Прокурор крякнул:

    - Ох и смелая, ты. И языкатая. Как быстро с гражданина на товарища перескочила. Да что ж я - зверь? Конечно, вылечись, и на завод. Фронт не будет ждать, пока ты тут болеешь. Ему, знаешь, снаряды и пушки нужны.

    - Знаю, товарищ прокурор, я как раз на закалке снарядов работаю.

    - Вот и славно. Иди, выздоравливай. Потом сразу ко мне.

    Попрощаться с сокамерниками не получилось. Хотя воровке Зинке Маша осталась обязана жизнью, за то, что та ухаживала за ней и тормошила охранников, чтобы приносили лекарства. Организм победил болезнь, то ли силой воли, то ли убеждением, что "фронт ждать не будет, и враг под Москвой".

    Тайга убегала назад за окнами вагона. Поступок Зининой разъяснился уже после войны. Охваченная патриотическим настроением, та решила, что некомсомолка Маша покинула "боевой пост" самовольно. Но до этого времени нужно было еще дожить, и Маша пока ехала на 179-й комбинат, расположенный в Новосибирске.

    ***

    В кабинет начальника цеха зашла красивая, хорошо одетая девушка, в модной довоенной кубанке. Секретарь и начальник уставились на незнакомку. Та улыбнулась и сказала:

    - Я вернулась на работу. Пришла сдать вам справку о том, что болела.

    - Подождите, - начальник непонимающе посмотрел на девушку, - вы кто?

    - Я - Маша Ермакова. Брала у вас отпуск съездить за вещами.

    - Маша Ермакова?! - начальник удивился. Он никак не предполагал, что под внешностью оборванки может скрываться красавица, - Маша, у нас к вам предложение. Я помню, как вы написали заявление. Вы, вероятно образованная девушка?

    - Не доучилась в рабфаке. Война.

    - Это понятно. Вы могли бы работать счетоводом? Нам нужен в бухгалтерию счетовод, оформлять наряды, - он снова улыбнулся.

    Маша минуту подумала. "Фронт не ждет", но и зарплату рабочим кто-то должен начислять, и это все же не таскать до отупения снаряды.

    - Я согласна, - она тихо вздохнула, - куда мне пройти?

© Copyright Грифон Ирина (duhcastle@yandex.ru)
Обновлено: 20/01/2010

--------------------------------------

2. *Грифон Ирина (duhcastle@yandex.ru) 2010/01/27 07:41  [ответить]
  > > 1.Язева Марианна Арктуровна
  > А можно узнать: история, что называется, из жизни, - или плод фантазии?
 
История из жизни. Из судьбы моей бабушки. Все настоящее

Отредактировано ppk (2010-01-31 09:53:00)

Child commandos, standing outside the Vietnamese Army training HQ

 

Photo: HOWARD SOCHUREK
июня 01, 1954

  да, аргумент сильный. есть. правда, одно но.
все эти люди возвратились на свое место жительства -
на территорию разоренную фашистами.
в глубоком тылу положение было несколько другое.
а вот навешивать "в пылу полемики и с горящим сердцем"
ярлыки, унижающие достоинство оппонента - мелковато
для ВАС. или мне так показалось?

Корейские картины о военных преступлениях американского империализма

Биография на одну страницу
Людмила Штерн

Эва с отмороженными ногами не могла бы продержаться даже несколько дней, если бы о ней не вспомнили узницы из другого палаточного блока. О ней вспомнили Эва Полакова и Гита Торбе и предложили Эве перейти к ним. Пять чешских девочек и две мамы: Эвы Полаковой и Гиты Торбе, жили в блоке среди литовок. Они организовали своеобразную коммуну. Вечерами, налив немного жира в выемку сырой картофелины, они зажигали слабый огонек и боролись с истязавшими их вшами. Потом заворачивались в одеяла и спали до следующего такого же страшного дня.

Был конец ноября, холод, снег, ледяной ветер. Утром 28 ноября немцы разрешили больным остаться в блоке. Когда трудоспособных угнали на работу, каждой оставшейся в палатках женщине отрезали клок волос, чтобы не спутать с остальными. Им объявили, что поведут в лагерь, и велели построиться на дороге по пять человек в ряд. Эва вспоминает, что шли они страшно долго. У нее не было обуви, и она привязала к ногам солому. Но в пути солома промокла и развязалась. Эва шла босиком. Иногда им разрешали недолго посидеть. До вокзала они не дошли, а, может, и дошли, но вокзала не оказалось. Он был разбомблен. Взрывы бомб и стрельба слышались совсем близко. Было ясно, что приближается Красная Армия. Свобода казалась такой близкой, но как до нее дожить?

Эсэсовцы велели всей группе повернуть назад и возвращаться в Гутау. Сейчас Эва представить себе не может, откуда нашлись в ней силы не упасть на дороге и снова пройти весь этот мучительный путь по снегу босиком. Но они дошли до своих бараков. Увидев их живыми, вернувшиеся с работы женщины не могли поверить своим глазам. Они полагали, что уведенная группа уже закончила свое существование в газовых камерах ближайшего лагеря.

...

В середине января 1945 года раскаты орудий Красной Армии слышались все отчетливее. Линия фронта приближалась к лагерю с каждым днем.

"18 января, – вспоминает Эва, – нас разбудили раньше обычного и приказали всем, кто может ходить, построиться на дороге по пять человек в ряд, взяв с собой все (!) свои вещи. Мои две подруги со своими мамами ушли. Я осталась в бараке одна. Я слышала крики и приказы эсэсовцев, и какое-то необычное движение. Я не знала, что происходило в остальных блоках, хоть находились они совсем близко, но было понятно, что всех куда-то повели. Потом все стихло. Наступила ночь. Мое одеяло исчезло. Кто-то его прихватил, решив, что мне оно уже не понадобится. Я поняла, что пришел мой конец: зарылась глубже в солому и начала молиться. Наверно решила, что Бог – моя последняя надежда.

Настало ясное, солнечное, морозное утро. В барак пришли женщины из других блоков – венгерки, литовки и моя подруга Анита с мамой. Вид у них был ужасающий – замерзшие, избитые, некоторые окровавленные. Оказывается, эсэсовцы погнали их на кладбище, где, якобы, их ждали грузовики для эвакуации. Это была ложь. До кладбища их не довели. Немцы почти всех перестреляли по дороге. Тех, кого почему-то не застрелили, били по голове прикладами и оставляли в снегу."

Ночью, решив, что ликвидация лагеря полностью завершена, немцы исчезли. На самом деле, в живых осталось человек 30-50, из них пятеро из Праги – Эва, Анита с мамой и Марта с мамой (они были в "ревире", больничном блоке).

Энергичные и молодые литовки затопили печку, достали где-то и сварили картошку. Эва ходить не могла, и литовки угощали ее водой из-под вареной картошки. Эве она казалась чудесным бульоном.

Вот как она вспоминает первый день своей новой жизни:

"Через несколько дней, числа 20-го или 21-го января, вдруг открылась дверь барака, и вошел солдат в форме Красной Армии. Он сказал по-русски: "Здравствуйте!" Мы не поняли и очень удивились. Он – тоже. Вероятно, мы вызвали у него глубочайшее недоумение своим видом: в обносках, босые, кто-то со сломанными ребрами, в синяках и кровоподтеках, пытающиеся объясниться на непонятных ему языках. Вскоре он ушел. Через некоторое время приехал офицер-врач, который перевязал раненых, осмотрел мои ноги, намазал их мазью (предполагаю, что это была мазь Вишневского, которой пользуются и в настоящее время) и сделал перевязку. Я все надеялась, что он придет к нам еще раз, но больше мы его не видели. По-видимому, он ушел с действующей Армией, быстро продвигающейся на запад. Вырытые нами окопы и противотанковые рвы никому не понадобились."

 

Предположительно Киев, 1941 г.

Отредактировано ppk (2010-05-22 21:08:28)

очень интересный пост. во многих отношениях.
в частности - почему, чтобы поднять интересную вопрос, мы обязательно должны
искать эту самую босоногую печку, от которой плясать?
если люди ходят босиком, они не имеют права говорить на другие темы?
а с другой стороны - многие топики утонули в однообразии набивших оскомину
картинок.
мы не слишком зациклились на теме ?

понимаю все. но согласитесь - без весьма случайной картинка этого
поста бы не было. грубо говоря, за уши притянуто.
вспомните - даже в узкоспециализированных журналах есть рубрики,
не относящиеся к основной теме.
крамола, да?

и более эффективного способа борьбы с флудом пока что никто не придумал

именно так. бывает такие картинки по теме войны находишь - невероятные
по силе.
и вот увеличиваешь их, ищешь эти пятки голые, будь они неладны - нету.
нельзя помещать.
а это исторический топик. у нас с историей и так черт-те что, а мы еще
обувку приплели.
вот зою космодемьянскую можно давать во всех видах, ее мы уважаем.
а матросова, к примеру - не за что. ему разуться бы, перед тем, как на
амбразуру прыгнуть. тогда дело другое.
речь идет не о флуде.
есть темы, в которых небосоногие оффтопы не только допустимы, но и
необходимы.
никто не посягает на эротику или милых фермерских дочек. нехай себе
резвятся на природе нагишом, нам на радость.
но есть темы и Темы.

только работать он будет не больше недели - конкретность названия давит.