"...это она, с подоткнутой юбкой, всегда босая, с песней сгребает из-под скотины навоз на скотном дворе, а уторм, при темноте, уже спешит с подойником".
Виктор Ройсман из книги "Царство тьмы"

Все пастушеские племена Африки работают со своим скотом босиком--в краалях обслуживают скот, в основном, женщины --косметические магазины они не посещают и пользуются для смягчения и увлажнения кожи ног (вместо косметического молочка) свежим навозом.

Адрес Бэби Анж
wwwbaladespiedsnus.com

В свое время на меня произвела достаточно большое впечатление сцена из романа Абрамова "Братья и сестры". Описывалось в ней, как к молодой сельской учительнице на улице обратилась на улице ее ученица--одна из главных героинь романа-- Лиза Пряслина. Мама Лизы не успела вернуться домой с работы для дойки коровы, которая была у Пряслиных, и маленькая Лиза попросила свою учительницу, единственно свободную от работы на этот момент женщину в их селе, подоить их буренку. Учительница была босая и так и направилась в хлев. Навоз под босыми ногами ее не смутил: тогда меня очень поддержало такое спокойное, взвешенное отношение к тому, что в хлеву можно работать босиком. Теперь, по своему опыту, я могу сказать, что это, действительно, очень удобно. Говоря об Абрамове, можно заметить, что он расположен к босоногим женщинам: все любимые главные героини в его романах представлены босыми при всякой возможности--это и Лиза Пряслина, и "председательша" Анфиса Петровна, и сельская красавица Варвара. Более того, они и сами пытаются на страницах абрамовских произведений сформировать благожелательность к человеку босиком. Та же Анфиса Петровна, когда к ней обращается девушка-комсомолка за советом--какую фотографию отослать фронтовику, с которым девушка переписывается, выбирает фото, где видно, что девушка снята босиком. Когда та выказывет стеснение, что не успела обуться ради того, что ее запечатлеют, Анфиса успокаивает ее буквально, мол, если фронтовик знает, что переписывается со здоровой девушкой, не безногим инвалидом, то чего ему удивляться, что девушка ходит именно босиком. Сцена выглядит еще пронзительнее от того, что вскоре босоногая комсомолка погибает, получив тяжелые ожоги на пожаре, пытаясь спасти от огня зерно...

Не только наши цивилизованные соотечественники склонны придавать навозу черты вредоносной, напрямую угрожающей жизни и здоровью материи: народы, которые чаще нас ходят босиком, тоже иногда настороженно относятся к фекалиям--пытаются выделить в них какие-то особенно вредные и избежать контакта с ними. К примеру, в представлениях южноамериканских индейцев из народа мапуче (арауканов) в их лесах можно встретить "трауко"--существо, выглядящее как отвратительный карлик с лицом ребенка. Этот урод одевается в одежду, сплетенныю из травы. Голова его повернута лицом назад, ноги выглядят как обрубки из-за отсутствия пятки и пальцев--похожи на лапы ламы гуанако. Пристальный взгляд, которым он обладает, вызывает  беспокойство у людей, на которых он украдкой смотрит. Он насилует девушек, бродящих по лесу в одиночку. У того, кто встретился с ним, немеет шея, вырастает горб или возникает паралич лица. Тот, чья босая нога наступит на его экскременты, вскоре после этого непременно умрет (по материалам этнографов Альваро Борхеса Скеуча и Айдэ Адрисолы Росас). По этим материалам также можно заметить большое сходство с образом "трауко" европейских чертей--в обоих видах этих враждебных людям уродов одним из главных признаков различия с человеком выступает отсутствие на ступнях пальцев и пяток, замена их копытами. Таким образом, босые ногам придается важная возможность--именно по ним проходит опознавание принадлежности к людям или наоборот к сонму опасных человеку существ.

"...На грязный пол в сердцах можно богобоязненно плюнуть, или, если по нему пройдет-ся босоногая красавица, то ее ножки станут грязными, а ведь это очень красиво. Ради этой красоты я и терплю недостатки, хотя на самом деле роняю книги или надеваю брюки гораздо чаще, чем привечаю красавиц или, тем более, опрокидываю борщ.   

Вопрос "Почему ножки должны быть грязными?" ответа не заслуживает. Но я сейчас сытый, пьяный, добрый, так уж и быть. Потому что это естественное их состояние в натуре, а как по происхождению я натуралист, словно Лев Толстой, то и люблю все в натуре. В этом смысле я бескомпромиссен. По специальности я редактор среднего звена и работаю в офисе. Рабочий стол моего компьютера украшает картинка, где дама давит ножкой слегка подсох-шую коровью лепешку. Крупный план, отличная графика, ушлый натурализм. Драматург Сигарев, когда это увидел, страдальчески поморщился и с нескрываемым отвращением ска-зал: "Андрей, это же говно!". Заценим, что это сказал не юный Вертер, а Вася Сигарев, кото-рого считают самым отъявленным чернушником. А что до начинающих литературную карь-еру юных Вертеров или, тем более, впечатлительных пенсионеров-стихотворцев, то от них отбоя нет, и если какие-нибудь репродукции картин Бугеро из жизни пейзанок последние рассматривают с нескрываемым удовольствием, вероятно, предаваясь воспоминаниям о сво-ем босоногом пионерском детстве, то картинку с рабочего стола мне приходиться прикры-вать от впечатлительных пенсионеров газетой. Лучше всего "Лимонкой". Потому что у Бу-геро эти нормандские деревенские девочки очень хорошенькие, хотя и босенькие, но стара-тельно причесанные и умытые, у них даже ножки как-то остаются чистыми, и это относится не только к пейзанкам, но даже и к молоденьким нищенкам, по которым художник тоже прикалывался, а тут, понимаешь, все в говне, как в жизни.
Иные возразят - зачем пол, разве ножки не бывают грязными сами по себе? Увы, не бывают. То есть я иногда видел, но это были какие-то нереальные женщины - цыганки, су-масшедшие, преклонных лет странницы, в лучшем случае - странницы средних лет или продавщицы собственноручных овощей на колхозном рынке в жару, но это все равно не формат, потому что по жизни я вынужден общаться с врачами, студентками, аспирантками, драматургами, актрисами и поэтессами. А от них дождешься…
Приходится крутиться самому, в смысле пачкать. Конечно, лучше всего делать это по взаимному согласию. На этом пути я испытал многое. Я испытал акварель и гуашь, масло и уголь, ваксу и гуталин. Землю, как я испытывал землю! Ведь у меня под рукой имеется ого-род, весьма для этого подходящий. Я ухаживаю за ним. Я тщательно подбираю с земли все стеклышки, гвоздики, куски железа, острые камни, кости и обломки кирпичей. Я выпалываю крапиву и осот. Крыжовник, известный своей колючестью, я аккуратно оградил дощечками, так что даже ночью и спьяну в куст не наступишь. Дорожки я заботливо поливаю - мочой, спитым чаем, остатками супа и прочими помоями, а если этого недостаточно, то и просто водой из лейки, так что даже самым засушливым летом грязь на огороде всегда имеется. И земляная грязь действительно очень пластична и живописна, но беда в том, что скоро сохнет и, осыпаясь под одеялом, колется и мешает спать. Причем спустя пару часов эти сухие комки непостижимым образом осязаются уже и под спиной и вскоре на подушке. Думаю, что еще хуже обстоит дело с навозом; впрочем, ни разу не доводилось спать с девушкой, чьи ноги были испачканы навозом.
(А также не забываем, что зимой огород не работает.)
Да, землю, нашу мать, я всегда ставил превыше всего, но она не держится. Я пробовал наклеить земляную пыль на разные ингредиенты - сахарный раствор, яичный белок, пиво, варенье, мед, жир. Лучше всего на пот, но для этого объект нужно вспотеть, а это отдельная песня. Первым я отверг жир, на него легко налипает, но так же легко, вместе с ним, смазыва-ется совершенно дочиста, недаром римляне и чукчи мылись маслом. Гораздо прочнее за-грязнение на основе углеводных или белковых соединений, но напыление должно произво-диться сразу же после помазания, потому что сладость (как и пиво, и яичный белок) быстро загустевает, да к тому же, говорят, тянет кожу, что, конечно, неприятно. Вакса и гуталин - см. комментарий о жирах. Акварель и гуашь - да, но ведь надо лежать у обнаженных ног модели, расписывать кисточкой, ей очень щекотно, иногда холодно и всегда смешно, а полу-чается плохо. Потому что я не живописец, и мы занимаемся не боди-артом, а имитируем ес-тественную грязь.
И вот, когда в конце восьмидесятых уебукнулась Белоярская АЭС на станции "Свердловск сортировочный", было много шума в продажной прессе. Вообще было много шума, и город подумал "ученья идут", а на самом деле все было плохо, заблаговременно на-чалась сибирская язва, вылетели все стекла в домах и горело северное сияние, моя бабушка Катерина невольно подсказала мне правильное решение. Когда грохнуло и все зашаталось, а дело было ночью, она вскочила с кровати и подбежала к окну, по ее словам, чтобы полюбо-ваться ядерным грибом, которого она никогда прежде не видела. А потом снова легла спать, а поутру проснулась и видит, что весь пол в доме покрыт тонким слоем сажи. Это ударной волной выдуло всю сажу из дымоходов. И только на этом черном фоне остались более свет-лые ее следы к окну и обратно в постель, которая таким образом тоже сильно пострадала от взрыва. Но, испачкав простыню, ее ноги не стали чище. Это парадоксальное свойство сажи еще не изучено науками, но я им пользуюсь в практических целях.
Проведем простой опыт. Возьмем пригоршню сажи и разомнем в ладонях. Они станут черными. Теперь оботрем ладони о прекрасное женское тело, и оно испачкается, но ладони не посветлеют. Так я и делал некоторое время, но потом придумал лучше. Потому что в на-туре женские ноги - не ножки (feet), подчеркиваю, а именно ноги (legs) - не бывают по-крыты грубыми полосами и жирными пятнами, они мелкодисперсно запылены, и то, откуда растут, конечно, тоже. Но это в натуре, а в жизни так не бывает. Лишь долгие размышления позволили мне найти очень простой и эффективный способ. Берутся колготки, наполняются сажей, опорожняются и надеваются на женщину. Через пять минут она от пупа до кончиков пальцев выглядит так, как будто жаркий месяц подряд окучивала картошку.
Если нет сажи, то плохо. Тогда колготки можно наполнить мелкой земляной пылью, но в них ей нужно будет походить часа два, да желательно еще и вспотеть. Последнее легко - я очень жарко натапливаю печь, и скоро женщина уже сама рада прилечь на пол. И не-множко поползать на четвереньках и по-пластунски.
Кроме того, ведь женщины очень капризны. Одна требует, чтобы грязь, которую она согласна месить, предварительно была подогрета до комнатной температуры. Другая поче-му-то брезгует наступать на окурки. Третья готова на все, но вот в уборную босиком захо-дить не желает. Да что там! Доходило до смешного, - одна прелестница сказала, что в грязь бы согласна, но дело было зимой, а когда я предложил ей налить в туфельки варенья и посы-пать это сажей, скривила такое личико, что я диву дался. Потому что грязь, по ее понятиям, - это естественно и даже приятно, а вот варенье - извращение, карлсоновщина и, наоборот даже, противно. Вот как кушать его ложечкой, так не противно, а в туфельки не можем. И вообще, попросить женщину разуться проще, чем убедить уже разутую эти свои ножки еще и вымазать, а без этого сами понимаете. Поэтому пол грязен и все происходит само собой. Ножки, испачканные посредством специально подготовленного пола, выглядят настолько грязно, что не знаю, сколько (и где) девушке пришлось бы обходиться без обуви, чтобы до-вести их до такого состояния.
То есть сейчас уже речь идет о веселой науке испачкать ей ножки без ее ведома. Ведь вышеперечисленные фокусы уместны лишь в общении с самым близким человеком, с на-стоящей боевой подругой, с соратницей в моей борьбе. Для случайных же поклонниц, пач-кать которых еще как бы неудобно, мы ограничиваемся полом. Отказать-то в сменной обуви, которой нет, проще простого. (Хотя на самый худой конец сменная обувь имеется, но в эти туфельки-лодочки тоже предварительно была насыпана сажа, и я этого не скрываю.) И не будет же она всю ночь сидеть в сапогах, а я натапливаю пожарче, а колготки или носочки пожалеет. Конечно, если девушка попадает в гости неожиданно с какой-нибудь жесткой пьянки, и в давно нетопленом зимой помещении стоит абсолютный ноль, то никакого свин-ства не происходит, но тогда обычно и у меня не встает, и ее хватает только на то, чтобы снять шубку, шапку и муфточку, и то уже под всеми одеялами. А в норме достаточно добе-жать от кровати до кухни посикать в помойное ведро или, лучше, какнуть, хотя на это не-многие решаются, чтобы все получилось. Во время совместного ужина, кстати, редко убере-жешься (человек я неаккуратный, вообще свинья, хотя почему-то и Дева), чтобы не капнуть на пол ложечку-другую варенья по ходу наиболее вероятного маршрута незнакомки, также очень хороша для этих целей маленькая лапшичка, а сама незнакомка вечно до изнеможения наливается пивом, вином, чаем и кофеем. А также, если имеется, то и молоком, правда, от этого иные блюют. И хотя натуралистичней было бы ей побежать до ветру на двор, по суг-робам, но по отношению к непривычной городской барышне это негуманно, а ведь они все такие, и я ставлю белое эмалированное ведро. Оценим и мою галантность, ибо ведро вовсе не помойное, вообще-то я держу в нем питьевую воду, конечно, ключевую.   

Однако никому не советую сводить мой культ рыцарского поклонения к грубому лю-бострастию! В одном из своих ранних рассказов - не в таком программном, как этот, - я признался, что не дал бедной девушке Дарье бутылку водки в обмен на ее последние туфли, но потом загадочно обронил: оттого что не знал, чьи они в точности. Теперь я уточню, поче-му знай, что Дарьины, купил бы. Я коплю, рыдая медленно, изображения дамских ножек. И я должен знать героиню в лицо, а то я буду любоваться туфельками, а их носила вовсе не Да-рья, а какая-нибудь посторонняя прохожая женщина, может быть, даже лесбиянка.
Главным образом меня подвигло на это стихотворение Шварца проклятого, а если по-думать, то Олейникова:
Если их намазать сажей
И потом к ним приложить
Небольшой листок бумажный -
Можно оттиск получить.
Буду эту я бумажку
Регулярно целовать, -
ну и т.д. Это вам не пушкинские строки о ножках, где пылкий лирический герой все же оста-ется их пассивным обожателем на зелени лугов, решетке камина или взморье. Это руково-дство к решительной манипуляции! И я, засучив рукава, принялся. Вначале я действительно мазал их сажей вручную, просил наступить на лист формата А 4, и складывал стопочкой. Потом додумался использовать краску разного цвета, чтобы у каждой женщины был свой. При помощи кальки я сделал обводы стоп и раскрасил по своему разумению, но ведь это бы-ли уже не настоящие следы. Для искусства это, может быть, неважно, но важно для меня, я-то знал, где настоящий оттиск живой стопы, а где имитация. (Мне ведь, сразу предупреждаю, по пистолету чистое искусство для искусства, то, что я делаю - больше, чем искусство. А если какой-нибудь эстет скажет, что, наоборот, меньше, я не стану спорить на эту тему.) Притом отпечаток босой ножки немного отличается от тех ее очертаний, которые она при-нимает, будучи обутой. Получить изображение последней очень легко: достаточно заполу-чить поношенную женскую туфельку и вынуть из нее стельку, если таковая имеется.
Для стелек я сконструировал специальную расправилку с булавками и щадящим гид-равлическим прессом, описание которой почему-то не прилагается.
Однако само превращение рельефной поверхности стопы в плоское изображение на бумаге неизбежно искажает нечто важное, нечто такое, что и дорого в ножке. В этом смысле бесценным свидетельством являются отпечатки женских ножек на почве, однако наиболее распространенная для этого почва - пляжный песок - их не хранит, нечастые в городе прошлепы по грязи размываются дождями, а убедить трусоватую женщину оставить след на застывающем бетоне трудно, да и самая возможность у меня, не-строителя, появляется ред-ко, если не сказать большего.
Кстати о нечастых прошлепах. В городе! А за городом, можно подумать, чаще. Вот один вопиющий пример из жизни автора. Однажды в прекрасную летнюю пору, после дож-дичка в пятницу, он с семьей двигался пешком на свою писательскую дачу, чтобы славно поработать, и главное - не забыть полить помидоры, которые под пленкой, и поэтому дож-дик им по барабану, а в рот не попало. Они идут, наслаждаясь природой, которая расстилает-ся по обе стороны проселочной дороги, несмотря даже на то, что увешаны сумками, пакета-ми и всем, чем положено из писательского спецраспределителя. Даже маленький ребеночек пяти лет по прозвищу Шишкин - и тот увешан оружием. И посреди дороги вдруг торчит лужа. Не простая такая лужа, которых вокруг было пруд пруди, а лужа истинно гоголевских масштабов, как в Миргороде, но, конечно, гораздо более холодная, потому что все-таки это наша, настоящая уральская лужа. Поэтому, в отличие от миргородской, в ней не лежит ника-кой свиньи, но зато ее хорошенько размяли грузовики и трактора. Но никак не легковые ма-шины, потому что им бы ее не форсировать. Она уже немного подсохла на солнце, обдута ветрами, и воды не сказать, чтобы очень много. Но грязи много. Ее столько, что, ничуть не хвастаясь, скажу: по части грязи Гоголь отдыхает.
Они остановились у самой ее кромки и с облегчением поставили сумки на прибреж-ную травку. Автор закурил, рассматривая лужу, пытаясь для начала хотя бы мысленно наме-тить какой-нибудь маршрут по какому-нибудь ее краю. Но края упирались в болото. Ма-ленький ребеночек достал китайский музыкальный пистолет на батарейках и стал ожесто-ченно расстреливать лужу, оглашая окрестности назойливыми звуками сигнализации. В пау-зах между трелями пистолета над головой шумели сосны. Где-то стучал дятел.
Грязь-то, в общем, не очень глубокая, до колена не дойдет. На авторе - резиновые сапоги, но на жене их нет, потому что они как раз на авторе, и порядочно жмут, и он хочет как можно скорее добраться до места. А на ней - какие-то кроссовки. (Что там на ребенке - вообще не важно, потому что его по-любому придется тащить на руках, но он-то легкий.) Какие кроссовки? Да уж конечно, белые.
Он джентельменски говорит:
- Я, конечно, могу тебя перенести…
Она не дает даже окончить фразу и интересуется:
- А ты не уронишь?
- Нет, зачем же ронять? Только вот…
Только вот неправильно это, совсем даже неправильно! Нести женщину на руках че-рез такую прекрасную грязь. Которой в жизни, за всех не говорю, но в жизни автора встреча-ется не так много, чтобы пренебрегать случаем. Это, может быть, у других ее много, так они могут себе позволить через иную невзрачнную слякоть перенести женщину на руках, а автор вынужден дорожить всякой самой маленькой грязькой. Это вон знаменитый учитель танцев у замечательного в своем роде писателя Игоря Резуна может себе позволить заявить канди-датке в бальную школу, осматривая ее ножки: "Так, а вам на скотный двор, десять километ-ров босиком по навозу. Свободна!". Это вот и называется - с таким счастьем, и на свободе. Человек видал скотные дворы с десятью километрами навоза, а автор так и десяти метров навоза никогда не видел, и ему, конечно, очень больно взять ее на руки и все свое недолгое счастье таким образом просрать. Гораздо лучше перенести ребенка, а она и сама не малень-кая, шестьдесят кило, между прочим, и одно краше другого, короче, катастрофа.
- Что вот?
Автор выразительно посмотрел на свою жену, и она прочла в его упорном и несытом взоре немую мольбу вкупе с разгорающимся вожделением. Молодая женщина знала, что ох-ваченный им вполне, супруг станет туп и энергичен до невменяемости и всякие разговоры с ним будут тщетны.
- Еще чего! - воскликнула она, окинув автора весьма презрительным взглядом, втайне надеясь, что он обидится. Так и произошло, а поскольку повод для обиды был совер-шенно непроизносим вслух, тем более при ребеночке, которого они благовоспитывали, то автор был вынужден это проглотить.
- Ну что, давай сперва сумки?
- Я их могу взять с собой.
- Ага! Давай, Гена, я понесу сумки, а ты - меня!
Проблема возникла нешуточная. Если перенести сперва ребеночка, то он, оставлен-ный по ту сторону лужи без присмотра, отнюдь не медленно убежит в пампасы. Если снача-ла сумки, то вдруг их украдут. А если начать с жены, то ребеночек убежит в пампасы по эту сторону лужи.
- Кто украдет?! - возмущен автор до глубины души.
- Ну кто-нибудь выскочит из леса и украдет.
- Вот разувайся и иди, тогда не выскочит, - сказал автор, нисколько, впрочем не рассчитывая, что она это сделает, сказал так, лишь бы только поспорить.
- Ой, перестань, - она поморщилась и махнула рукой.
Поскольку все варианты были равно неприемлемы, то без разницы, какой предпочли. А кажется, Шишкину, благо имелся пистолет, поручили охрану сумок, чем он с удовольст-вием и занялся, правда, все равно убежал в лес, но устроил там засаду и подкарауливал вора в кустах. И, кстати, он таки его поймал. Долго бил его, ломал ему руки, сапогами мял бока, а воришка, маленький оборвыш, харкая кровью, кричал: "Не надо, дяденька!". Шишкин же, в свою очередь, орал на него: "Ты не сознание, ты совесть свою потерял!" и опять раздавались глухие удары и стоны.
А автор нежно обнял женщину за спину и бедра, а она его за шею, и понес. Но тут у нее в попе зазвонил телефон, она машинально сунула руку в карман, отпустив шею, и автор заорал, что роняет ее, а она тоже заорала, и снова обхватила носителя, причем уронила в грязь телефон, которому это очень бесполезно. Автор мгновенно поставил ее на ноги, и под-хватил ценный аппарат, который еще не успел погрузиться в густую грязь, и таким образом спас. Женщина была чрезвычайно благодарна за телефон, и даже не упрекнула за некогда белые кроссовки, но уже не стала их снимать, а дошла до суши так. А счастье было так воз-можно, вот вам и за городом, что уж говорить за сам город. Хотя я, честно говоря, и сам не понял, зачем вру, ведь на ней были никакие не кроссовки, а какие-то туфли, и вовсе даже ко-ричневые.
Но вернемся к плантографии. Я решил было прослыть концептуальным художником, всюду ходить с пачкой бумаги, коробочкой сажи и дедушкиным мочальным помазком для бритья, и предлагать знакомым и малознакомым женщинам сделать оттиск для моей выстав-ки "Терпсихора плюс". И даже одна девушка, Леля Собенина, научила меня, как это пра-вильно делать. Оказывается, не сажа, а типографские краски, бумага и непременно губка и мыло, чтобы потом собственноручно умывать ноги моделям, и чтобы никакого сексизма, и на таких условиях, якобы, любая дама с радостью мне даст, а Леля охотно поможет органи-зовать выставку. Однако я застенчив, и лишь изредка обращался с этим предложением к женщинам, да и то в ответ неоднократно бывал коммуникативно унижен. И немудрено: кон-цептуализм концептуализмом, а фетишистский душок этой затеи слишком силен, сколько ни ссылайся на Пушкина, Сологуба и Тарантино. Затея провалилась, а остатки уникальной кол-лекции я пропил.
Но не пьянства ради, а саморазрушения для, потому что так жить нельзя. Потому что я хожу по городу в любую погоду, и все женщины обуты, а та единственная, которая нет, тоже приносит порой неисчислимые страдания. Вытерпев две недели по моим рецептам, она после совершенно глупейшей, беспричиннейшей, телефонной ссоры приходит домой, сбра-сывает туфли и идет в ванную. Она становится в нее и включает горячую воду. Она сперва приподнимает одну ногу, и на слегка пожелтевшем дне ванны какие-то секунды сохраняется черный отпечаток подошвы, но уже пенистый поток ржавой воды делает его все бледнее, уносит в канализацию наше произведение декоративного искусства тела! Бешено носится по радиусу сливного водоворота высохший было окурок, розовеют от горячей воды щиколотки. Остается только грязь под ногтями, но ненадолго; и, бешено оттерев почерневшие пятки пемзой, она достает маникюрный набор и использует его в качестве педикюрного. Слезы медленно текут по моим щекам. Вслед за никелированными орудиями пытки на свет извле-кается крем для ног...
...Я ли их не холил, не целовал, брезгуя и восхищаясь, не пачкал, рефлексируя над ка-ждым штрихом! Постой, глупая женщина, - ломать не строить! Вспомни, каких трудов и терпения нам стоило привести твои ножки в такое состояние! И вот они сейчас, после десяти минут разрушения: распаренные, горячие, розовые и чистые, как новорожденные поросята, - тупые, мягкие и холеные.   

Итак, однажды летом, когда две недели стояла невозможная жара и взбесились все социал-кровавые собаки, я твердо решил, что покончу с собой по причинам вполне отвле-ченным, если не встречу правильную девушку.
Потому что в мире обутых женщин жизнь не стоит труда быть прожитой. Я пишу стихи о любви, а читать их будет гимназистка в теплых домашних тапочках, и если один из них свалится, то откроется белоснежная или розовая ножка, для которой ковровый ворс все-таки грубоват. Гимназистка станет самой искренней моей поклонницей, и мне как сочините-лю это будет очень лестно, но жить в таком мире как человек я все-таки не хочу. Я жду ли-рического наступления весны, когда зацветут сады, поля и луга, чтобы по ним гуляли наряд-ные барышни в ярких кроссовках, и я перестаю ждать этого наступления. Для меня с равным успехом на Земле могла бы трещать ядерная зима, с равным успехом можно жить на Луне, в Антарктиде или Атлантиде. А еще лучше в Аиде.
На селе пейзанки собирают колоски и с визгом мочатся в кустах. От своих городских сверстниц они отличаются только жаростойкостью - у них на ногах не босоножки, а галоши с шерстяными носками. Я ем омлет и давлюсь от мысли, что где-то от зари до зари трудятся доярка и птичница в одинаковых резиновых сапогах. Такая же история с мясом, маслом и хлебом. И я поддерживаю угасающие силы одним трупным чаем, но только индийским, из Индии, где, говорят, с этим делом пока все в порядке, но, думаю, ненадолго. Потому что пятнадцать лет назад свердловские цыганки сплошь и рядом ходили босиком, а теперь нико-гда, и я думаю, что Индию ожидает то же. Я искал! Я целыми днями бродил по городу под палящими лучами солнца, сначала насквозь промокала рубаха, потом - трусы, я натирал себе подмышки, поясницы, промежности, я обшаривал самые злачные уголки города, то есть улицы и переулки, примыкающие к пляжам и водоемам, часами стоял на набережной, выез-жал на садовые участки и в окрестные села и что же?
А то, что чудо произошло, и я встретил такую правильную девушку, но, увы, слиш-ком поздно. Я окончательно спился с кругу и успел стать импотентом. Зато врач остался жив, но кому это теперь нужно.   

Но это присказка, а самая-то сказка, на минуточку, впереди. На самом деле проблема пола связана с полом, а в мире почти все так устроено, как будто их один, а их несколько. Различаются в лучшем случае одежда, парфюмерия и врачи, а так-то все чисто одинаковое. Например, постели, об одной из которых пойдет речь впредь, как раз одинаковые. А полы по-прежнему разные.
Однажды, вернувшись до хаты с реализации всякой фигни типа плееров, балтийской сельди и глобр ваты, мечтая уже об огнедышащем борще (огнедышащий борщ - это не наш борщ, это гораздо быстрее и дешевле - вода, провиант и глобр два десятка стручков жгуче-го красного перца в кастрюлю, подавать кипящим), я обнаружил на крылечке свою бабу. Я протер глаза. Тогда я уже начал пить в одиночку, но делал это еще не так ежедневно, как те-перь. И был, между прочим, глубоко прав. Но это в сторону. Мы поздоровались. Помолчали. Но от меня не укрылась тень испуга в ее серых, прекрасных в своем роде глазах.
А ведь она по жизни не слишком пуглива. Так, однажды, еще барышней, путешествуя на пароходе по морю, омывающему страны Балтии, она схлестнулась с одной безумной бал-тийкой почтенного возраста. Это была типичная сумасшедшая латышка в помойной шляпе с цветами, собачкой в штанах и ридикюлем, ярко накрашенная старуха, которая бродила по палубе и задирала прохожих, а также и моряков. Будущая же баба имела опыт общения с од-ной свердловской сумасшедшей, которая в свободном состоянии тоже вела себя безобразно, но навзничь конфузилась при вопросе "Ты что, в дурдоме давно не лежала?". И она, вместо того, чтобы, подобно здравомыслящим балтийцам, отводить глаза и прятаться в каюту, ре-шила испробовать это уральское средство на чокнутой латышке, и она швырнула в лицо рас-поясавшейся дуре этот проклятый вопрос! На что дура, страшно заверещав, вцепилась ей в волосы и потянулась к ее лицу своими страшными когтями. Вот это было круто. Спасло мою будущую бабу только то, что она, в целом рослая и стройная уралочка, в отрочестве была волейболисткой-левшой, которая била с левой и тем хронически конфузила же противника. С левой она врезала этой почтенной, хотя и придурковатой, женщине, и та опрокинулась на палубу, и это было еще круче.
А вот теперь эта бесстрашная женщина, будущая мать моего сына с нервной усмеш-кой протянула мне измятую бумажку, на которой было написано: "Андрей, привет! Просьба не беспокоить!"
Это был почерк Толика, он мне дороже новых двух друзей, хотя однажды мы даже подрались, но это безрассудок. Причем в конце драки он был весь в крови, а ведь я ни разу его не ударил. Потому что бить человека по лицу я с детства не могу, и если такое и случа-лось, то чисто по необходимости, как, например, когда однажды в армии меня зачем-то хоте-ли выебать, причем тогда-то я был зол, а теперь думаю, что наверно был очень сексуально привлекательный, хорошенький такой! А Толика, которого также звали недоброжелатели Тозиком из-за пристрастия его к тазепаму и всем остальным транквилизаторам, которыми он и меня щедро угощал, да, видать, не в коня корм, я по лицу не бил. Я вообще ни разу не уда-рил, только уворачивался от его кулаков и иногда освобождался от захватов, несколько раз оттолкнул. Но потому что он был сильно пьян, то все время падал и скоро был весь в крови, потому что падал так немилосердно, что даже я, будучи с ним вообще-то в состоянии драки на тот момент, несколько раз пытался придержать его при падении, например, с разбега мор-дой об стену или ступеньки лестницы. Дело было в общаге, и он повел себя нехорошо в де-вичьей комнате, и я стал его выставлять, а он, обидевшись, - меня бить. Но дело прошлое, и он не только не обиделся, а даже не помнит, а я так дешево обрел репутацию благородного рыцаря. Благодаря отчасти и чему вскоре женился на одной из девушек той комнаты 59 "Б", как они сами шутили, потому что сразу понятно, почему именно "бэ", это они так в чисто шутку именовали себя блядями, хотя и это дело прошлое, я бы даже сказал давнопрошедшее.
Толик очень серьезный молодой человек погруженный в глубочайшие созерцания и духовные искания. Он совсем не шалопай. Но может быть вследствие такой погруженности он иногда неглижирует пустыми светскими условностями, особенно когда выпьет своего любимого апельсинового пива и гашиша с колесами.
Например, двое пьяных подростков просят у вас закурить. Вы либо даете, либо, по-жадничав, отвечаете, что это (которое дымится у вас во рту) - последняя. А Толик не так. Он сначала смеряет попрошаек долгим презрительным взглядом, потом долго помолчит, по-том отвернется и вынет откуда-то из-под малахайки мятую и наполовину высыпавшуюся "Беломорину" и говорит "Нате, на двоих", невзирая на то, что у самого во рту "Мальборо". Как его ни разу за это не побили, я просто развожу руками.
Вообще его судьба как-то хранит, из чего приходиться сделать вывод, что он дурак. Вот он регулярно воровал открытки в книжных магазинах. Я, впервые увидев, в изумлении и отчасти возмущении, спросил типа а что это за фигня? Он мне отвечает в упоении, показы-вая открытки, репродукции Левитана: "Но ведь это же чистые пейзажи, посмотри, какие они чистые!", и слеза блеснула на щеке, и дальше воровал все чистые пейзажи, и ни разу не по-пался.
Так что, может быть, судьба хранит его за, в общем-то, лучшие побуждения, из кото-рых он иногда и ведет себя немного странно. Один раз он был в рюмочной, и там какой-то честный лейтенант спросил у стойки сто грамм водки. Нет, уточнил он, нет, не лейтенант, а младший лейтенант, и не сто, а всего-то пятьдесят! И тут офицера оттирают плечом какие-то хамы, вообще быки, такие наглые бычары, и разговаривают с ним насмешливо, даже пренеб-режительно, и, короче, в подробностях не помню, но возмущенный до глубины души этой наглостью, Толик бросился на них с кулаками в защиту скромного и симпатичного младшего лейтенанта, и Толика опять-таки даже не побили.
В другой раз в Новый год он был на елке на площади, напился одеколона "Айвенго", было ему весело, хорошо, он там резвился, а потом, когда счел, что уже поздно и людям пора спать, залез на самую высокую ледяную гору и стал, размахивая руками, кричать: "Елка за-крывается, елка закрывается, пошли все на хуй, елка закрывается!", за что его, конечно, мо-ментально на цугундер, а в милиции он уронил какой-то шкаф и благоразумно назвался вы-мышленным именем. А именно Рюриком.
Иногда, впрочем, и просто резвился. Вот мы стояли на заснеженном балконе сто деся-том этаже, пили сухое красное вино из горла, смотрели на великолепную панораму вечерне-го города, и я читал стихи, и он тоже, и свои, и чужие, он читал, в частности, свое любимое в мире стихотворение - "Конь блед" Брюсова, тоже, кстати, симптомчики. Толик читал его с таким сладострастием и завываниями, что хоть кому б в похвалу, и все было хорошо, и мы, охмеленные, веселились и смеялись. Внезапно счастливый Толик, перегнувшись через бе-тонное ограждение балкона, дотянулся до окна соседней квартиры, и стал бить по нему опустевшей бутылкой. Я в ужасе схватил его за шиворот, оттащил от окна, отобрал бутылку, а он смущенно улыбался и с искренним непониманием спрашивал: "Да ну, на хуй, чё тут та-кого?"
Другой раз мы сидели выпивали в общежитии, в прекрасной компании. Кроме меди-ков, в комнате присутствовали гости из сопредельного вуза - два милейших студента уни-верситета. Мы пили спирт, беседовали, читали, опять же, свои и чужие стихи. А студенты университета, хотя выпить тоже совсем не дураки, но, в отличие от студентов-медиков к чистому медицинскому спирту, конечно, мало приучены, и один из них после очередной мензурки закашлялся, а сидел за спиной у Толика, и тому на шею попали брызги слюны. Толик стал медленно разворачиваться на табуретке. По мере разворота его глаза, лицо и шея быстро наливались кровью, а рот перекосился нечеловеческой яростью. Завершив разворот, он стал медленно подниматься с табуретки, и руки его затряслись крупной дрожью. Под-нявшись над замершим в ужасе студентом, он издал грудью хриплый, какой-то подземный скрежет и вой, а потом оскалил все оставшиеся зубы и свистящим шепотом, переходящим в рев Минотавра, медленно произнес:
- НЕ НАДО… НА МЕНЯ!.. ПОЖАЛУСТА!! РЫГАТЬ!!!
Студента без чувств вынесли на шинельке, а Толик очень удивился, что окружающие смотрят на него со страхом, и сказал, что ему показалось, будто студента на него вырвало.
Ну и всякие другие случаи. Так что, прочитав записку, я, в общем, нисколько не уди-вился, а обрадовался новой встрече со старым другом, хотя и не сказать, чтобы очень.
- Так что ж, - сказал я, - по всему видать - ебутся! - И с этими словами реши-тельно вошел в хату. Баба осторожно вошла за мной, готовая в любой момент отпрянуть на-зад, я же, наоборот, поспешал, в надежде увидеть что-нибудь такое.
Однако мне не повезло. Толик встретил меня в исподних трусах "Вася" фирмы "Пальметта". Он казался растерянным, что ему очень шло. Девушка оказалась плохо (в смысле - мало, хотя и плохо тоже) одетой косоглазой брюнеткой с тоненькими ручками и ножками. От нее пахло Толиком.
Были объятия и слезы радости. Девушка торопливо одевалась, но от торопливости все члены засовывались неправильно, и получалось у нее как раз медленно.
Мы немного поговорили с Толиком на крылечке, причем он указал, что я неправильно ухаживаю за огородом, выпили по рюмочке, закусив сие желтой икрой мойвы, которой у ме-ня была трехлитровая банка и потом протухла, и они ушли.
Они ушли. Мы с бабой задумались. Я, признаться, под огнедышащим супом подразу-мевал нечто большее, или, чтобы не вступать в аксиологические дискуссии, нечто иное, т.е. бабу. Она, видимо, тоже. И вот мы критически осматриваем нашу постель. До какой степени ее изгадили незваные гости.
Я сказал:
- Я не знаю этой девочки. Наверное, она то, что ты сказала. Но я знаю Толика. Вот в чем загвоздка.
Баба слушала, сняв очки и выбирая место, куда их положить, чтобы не потерять.
- И, говорю я, - говорю я, - Все бы ничего. Но меня не прикалывает ложиться в постель, оскверненную моим лучшим другом.
Баба сказала:
- Я не знаю твоего Толика. Но в одну постель с этой шлюхой немытой я не лягу.
"А сама-то ты, можно подумать, мытая", - нежно думаю я, и говорю:
- Да нет, это фигня, это пускай, даже пикантно, но вот если там будет пахнуть Толи-ком, то пошли лучше в сарай.
Баба сняла свой белый пиджак, повесила его на плечики и отвечает:
- Ты сам подумай, какая-то блядь, еще, чего доброго, мою подушку под жопу клала!
- А вдруг мою?
- А вдруг мою?!
Я заметил:
- А вдруг совсем не клала?
Баба поставила чайник и рассуждает:
- Может, у нее мандавошки
(меня как обожгло: а вдруг у него? бр-р!)
- Блядь косоглазая, - не успокаивается баба, наливая кофе. Я тоже попросил ча-шечку, а поскольку было очень горячо, то мы не спешили.
- Знаешь, Бог с ней, что блядь, - рассудил я, с удовольствием прихлебнув кофе. - Все ж таки жертва общественной ситуации…
- Какой ситуации! - баба поморщилась. - У всех ситуация, а блядь она одна.
- Да ни фига не одна, - уточнил я.
- Ты на кого намекаешь? - живо заинтересовалась она.
Я в принципе ни на кого не намекал, но если б я сказал, что ни на кого, она бы поду-мала, что на нее. Пришлось соврать:
- На Наташу, например.
- Наташа сирота, - вздохнула баба.
- Да ни фига себе сирота! - опешил я. - Этак и я тоже сирота! Ей сколько лет - пять, шесть? Сирота, блин! Да в ее возрасте люди и должны быть сиротами. - И прикусил маленький язычок, ибо тут мог быть усмотрен намек на здравствующих тестя и тещу, и спешно загрузил:
- А что, сиротам типа все можно?! Типа социально близкие? Ты тоже, между про-чим, - воодушевился я, - Не из пуховиков дворянского гнезда! Ты тоже хлебнула - и ни-чего! Чувство собственного достоинства и бережешь честь смолоду!
- Не подхалимствуй, - пригорюнилась баба, вспомнив непростую свою юность, в которой были и друзья-хулиганы, и пьяные подружки, и яростный стройотряд штукатуркой, оставивший след не только в ее душе, но и на теле. Шрам на лодыжке от язвы, полученной в стройотряде посредством погашения кусочка извести непосредственно на молодой бабьей коже, а также разные катастрофы. Однажды в коровнике она сверзилась с лесов на молодого теленочка, у нее на бедре был черный синяк величиной с голову теленочка, а тот, в свою очередь, неделю не просил кушать, стал вообще придурковатым, а когда вырос, оказалось, что у него не стоит бычий хуй, и его отдали в поликлинику для опытов. Особенно запомнил-ся ей обряд инициации, который заслуживает отдельного описания, но это огромная тема, не встраивающаяся в рамки проблемы пола, и мы к ней обязательно вернемся, но не сейчас. Ну и по мелочам - почерневшие от ржавой воды зубы и прочий педикулез.
- Знаешь, - почесал я грудь, вешая рубаху на те же плечики, - это ничего. Пускай пахнет двумя женщинами вместо одной, это ничего.
- Ах, двумя? - прищурилась баба, уже снявшая было правую туфлю, но теперь на-девая ее обратно на то же самое место, - Значит, от меня так же пахнет?!
- Да что ты! - всплеснул я руками. - Наоборот! Совсем не так, я про что и говорю, что будут разные запахи! Ну ладно, ладно, не буду. Пошли вообще в сарай.
- Да, в сарай! Там не лечь, ни сесть, и щепки в колени втыкаются.
- Ну давай бросим одеяло.
- Да? Сам на своем одеяле ебись!
- А что такого? - выразил я искреннее недоумение, хотя знал, чем ей не мило это старое одеяло.
Она не брезглива, но ревнива. Поэтому ей не нравится, что на одеяле остались крити-ческие следы моей бывшей подруги. Жизни. Эти следы давно высохли, испарились, присы-пались пылью, остатки погребены под новыми наслоениями, и сам спектральный анализ не обнаружил бы их, хотя я не силен в спектральном анализе, может быть, и обнаружил, но ревнивая память обнаруживает легко. А ларчик, как оказалось впоследствии, просто откры-вался: мы подстелили его обратной стороной.
Она молчит. Я прикалываюсь:
- Че ж ты такая нежная, блин, достала! Давай тогда поедим.
- Вам бы, мужикам, только жрать.
"А вам бы, бабам, только…" - подумал я, но решил лучше подлизываться и сказал:
- Я ж, блин, проглот.
- Обжора!
- Свинья!
- Блядун!
- Пидор!
- Почему это ты пидор? - не поняла она и внимательно посмотрела на меня.
- Ну, так, - пожал я плечами, - это я в общем смысле, типа козел там. Это чтобы ты меня утешила, я же подонок, ничтожество…
- Ой, кончай, - говорит баба, снимает туфли, осматривает их изнутри и поправляет оторвавшуюся подкладку. Вдохновленный, я восклицаю:
- О, да! Я недостоин утешений! - и в горести изо всех сил хлопнул себя ладонью по лбу. Получилось так звонко, что баба вздрогнула и с грохотом уронила туфли. Я проследил за ними взглядом и удивился:
- Слушай, а чего у нас пол-то такой грязный?
Она посмотрела вниз, по сторонам, приподняла ногу и, взглянув на подошву, с при-щуром ответила:
- А кто его мыл?
- Ты.
- Ну и когда это было?
- На Пасху.
- Ты бы еще Рождество вспомнил.
Вот не надо! Вот Рождество-то я запомнил на всю жизнь! Точнее, Новый год. То есть приходят к вам в Изнакурнож друзья и подруги, все выпивают и веселятся, слушают архаич-ный джаз, би-боп и кул. Потом, естественно, шампанское, потом водочка и уральские пель-мешки, девушки помогают на кухне, все как у людей. Но избушка же, все воды сливаются в умывальников начальник, а там, в нутре, неонка и простое поганое ведро присунуто, подвы-пивший хозяин не ловит мышей и бух туда всю кастрюлю из-под пельменей! Ну и оппаньки. Поток горячей воды из-под умывальника, и вдруг одна отважная девушка в праздничном прикиде, прическе, при маникюре, цацках и брюликах, хватает тряпку и, несмотря на увеще-вания хозяина, все подтирает, а у меня на кухне - это, знаете ли, не у вас на кухне! После этого я просто обязан был на ней жениться. И женился.
Тут она подняла другую ножку и так же оценивающе осмотрела. Я тоже глянул. Это было круто. Это была типа крутая грязная ножка, влекущая своей условною красой. Но дело-то не в этом, а в том, что я затаился, и гадаю, - будет она сейчас мыть пол, или нет. И я прикидываю, что ведь заняться влажной уборкой - удачное решение проблемы пола, можно избежать постели сейчас, а к ночи она всяко проветрится. Но то я. А она, конечно, смотрит на это иначе. У нее вообще странное отношение к влажной уборке. Она устраивает ее не для того, чтобы испачкать руки и ноги, а если повезет - и попку, а для того, чтобы, наоборот, стал чистым пол, что, как понятно из присказки, наоборот плохо.
Короче, мы пошли в сарай, и она еще приговаривала, что подчиняется насилию и не-сет тяготы и лишения семейной жизни и женская доля такая. И, в общем, она типа ничего не хочет, ну ладно, я так быстренько, а потом оказывается, что она передумала и захотела, ну, здравствуйте, девочки! А зачем я тогда кончал? Я лично никуда не торопился. Еще хорошо, что она давно не мылась, а то бы я мог второй раз и не захотеть. Вот вам и мораль, что оди-наковое одинаковому - рознь.
И все женщины будут в раю.

Беломытцев Алексей"
Очень откровенный автор. Как Вы находите?

Отредактировано Olga Gavva (2006-04-18 16:37:21)

http://www.photosight.ru/photo.php?photoid=1525203

(ссылка из трудов ППК)

"...Vaicartana
Что может быть лучше чистой земли, не загаженой асфальтом? По ней так классно ходить босиком. Никогда не пробовал сделать тоже по абос.аному асфальту, прогретого до 70 градусов?
Запах навоза разве сравниться с выхлопом КамАЗа? Учитывая что в навозе вредных для человека веществ нет в принципе. Этож ЦЕННЕЙШЕЕ удобрение.
Про душу я не говорил. Ты сказал.
Я говорил про внутренний мир человека - его мировоззрение, его самоопределение в этом мире. Внутренний мир, который собственно и определяет стиль жизни в целом.
Ты говоришь, что навоз - грязь. Земля - грязь. Я согласен. Но это та грязь, которую я могу брать руками и перемазаться в ней весь, а мне от этого ничего не будет.
Я говорю, что химикаты в москве-реке такие, что она еще лет 300 отходить от них будет, и то при условии что ее загрязнять перестанут.
Я говорю, что воздух в Москве - яд.
Вот что для меня слово "грязный" значит.
И если ты любишь этот яд, значит твой внутренний мир этот яд принимает и любит его. Значит он не противоречит этому яду. А значит он такойже яд как и мир который вокруг тебя.
Так понятно?

AnMoOr
56 - 08.10.2004 - 18:50 "Что может быть лучше чистой земли, не загаженой асфальтом?" - мягкое сидение автомобиля на котором ты едешь по хорошей дороге.
"Никогда не пробовал сделать тоже по абос.аному асфальту, прогретого до 70 градусов?" - У меня есть деньги на обувь, я не хожу босиком по местам не предназначенным для этого ... скажи ты ходишь босиком по битому стеклу???
"Запах навоза разве сравниться с выхлопом КамАЗа? Учитывая что в навозе вредных для человека веществ нет в принципе. Этож ЦЕННЕЙШЕЕ удобрение." - Вот его и нюхай, а меня воротит от этого дерьма ... просто ком к горлу подкатывает ... а к выхлапам я привык меня они не раздражают.
"Ты говоришь, что навоз - грязь. Земля - грязь. Я согласен. Но это та грязь, которую я могу брать руками и перемазаться в ней весь, а мне от этого ничего не будет." - Я лично воздержусь от уподобления свиньям(извини это не наезд ... просто первая ассоциация)
"Я говорю, что химикаты в москве-реке такие, что она еще лет 300 отходить от них будет, и то при условии что ее загрязнять перестанут." - да если повезет а то и вообще не оправится.
"Я говорю, что воздух в Москве - яд." - Да, но у меня иммунитет выработанный годами.
"И если ты любишь этот яд, значит твой внутренний мир этот яд принимает и любит его. Значит он не противоречит этому яду. А значит он такойже яд как и мир который вокруг тебя." - ))))))))); А вот ты о чем ... В таком случае я просто изменяю систему ценностей и говорю, что город - это нормально, а твоя Тайга окажется ядом в моей системе ценностей..."

На фото ребёнок из племени массаев, как я понял дети там до 10 - 12 лет вообще не кого не интересуют они ходят голые и босые и буквально сидят в коровьем навозе голышом. До сих пор в глазах маленькая девочка которая стаяла голыми ногами в тёплой кучке, только что оставленной большой коровой, ещё меня удивило что в нутри каждой хижины есть корова которая замурована, ей приносят кушать прям в хижину ( чуть не назвал это домом ) в-общем как я понял ночью захотел пить встал подоил стакан молока попил и дальше спать. При этом корова находится в том же месте как сказали массаи от неё исходит тепло в холодные Африканские ночи.
http://www.fotoclub.ru/gallery/photos/phot...photo_id=483745
---- = --- На заднем плане это не деревья это хижины которые строят только женщины из коровьего навоза. Коренное мужское население не чего кроме как деньгами и выпасом коров и овец не занимается. --- = ----

"...Трудовая мобилизация советских немцев
в годы Великой Отечественной войны
(на примере Пермской области)
Во время Великой Отечественной войны советское политическое руководство столкнулось с нарастающим дефицитом рабочей силы. Для решения этой острой проблемы изыскивались все новые и новые источники. В их числе следует отметить и мобилизацию на принудительные работы по национальному признаку. Есть все основания считать призыв в так называемую трудармию особой формой репрессий по национальному признаку, поскольку туда, как правило, попадали советские граждане тех национальностей, которые официально были признаны враждебными советскому народу. Нет ничего удивительного, что львиную доля "трудармейцев" составили советские немцы.
Приведем несколько примеров, наглядно характеризующих быт трудармейцев в Пермской области в августе-сентябре 1943 года. На Югокамском заводе Наркомнефти из 550 немок половина не имела сменной одежды, 27 человек выходили на работу босые, накалывали ноги, что в условиях отсутствия медицинской помощи вело к постоянным нарывам; мыла мобилизованные не получали пять месяцев, карточки отоваривались на 60%, неумолимым следствием чего становилось истощение. Мобилизованных на Кунгурский машзавод разместили в неотстроенном бараке, где через щели в стенах задувал ветер, постельных принадлежностей и одеял не выдали, поэтому люди вынуждены были укрываться платками, пальто и телогрейками, многие ходили без обуви и резали себе ноги. 463 немок, мобилизованных на секретный завод № 260 наркомата боеприпасов, разместили в необорудованных землянках с протекавшими крышами, многие из них спали на голых нарах или подстилали под себя свою рабочую одежду .
Следствием таких ужасающих условий жизни были высокая смертность и многочисленные побеги. Из 16467 немцев, прибывших в Пермскую область по мобилизации с ноября 1942 по август 1943 года, "дезертировало" 928 человек (5,5%) и умерло 851 человек (5,1%). Только в августе 1943 года 51 человек умер и 102 "дезертировало" . При этом, по мнению начальника оперативного отдела УНКВД по Молотовской области Макарова, главной причиной высокой смертности и побегов являлись неудовлетворительные жилищно-бытовые условия . К концу года смертность и дезертирство сократились, но, все же продолжали оставаться достаточно высокими. Так, в ноябре 1943 года на 14 238 человек, мобилизованных на предприятия области, 16 человек умерло и 24 сбежали .
Выселенные с насиженных мест парии общества были поставлены в тяжелые и унизительные условия, по отношению к ним создавалась, нагнетаемая "сверху" атмосфера недоверия и подозрительности. Инструкции Наркомнефти, Наркомугля, Наркомбумпрома и других наркоматов, использующих труд мобилизованных немцев были словно пропитаны ядом враждебности. Немцев опасались подпускать к взрывчатым веществам и к цехам оборонного значения. Размещали их всегда изолированно и организовывали пристальное наблюдение. Инструкции предписывали "исключить возможность общения мобилизованных немцев с местным населением". Руководство предприятий обязывалось "провести разъяснительную работу среди вольнонаемного состава о взаимоотношениях с мобилизованными немцами", сделав акцент на "недопущение панибратства и близких связей с ними и соблюдение постоянной настороженности и критического отношения к их поведению и производственной деятельности" .
Иногда, правда, приходилось считаться с хозяйственной целесообразностью при проведении водораздела между вольнонаемными рабочими и мобилизованными немцами. Так, 29 декабря 1942 года Молотовское управление НКВД обратилось с запиской к начальнику второго управления своего ведомства, в которой подчеркивалось, что "выделение для размещения немцев отдельных шахт, как это предусмотрено в инструкции Наркомугля СССР, руководители хозяйственных организаций считают невозможным, так как значительно снижает добычу угля на протяжении многих месяцев и может вывести совсем шахту из строя" . Однако производственная необходимость, заставлявшая карательные органы идти на смягчение некоторых инструкций по использованию труда мобилизованных, не могла разрядить общей атмосферы подозрительности по отношению к этому контингенту.
Репрессивный характер трудмобилизации среди немецкого населения только подтвердился после окончания войны. На основании совместных приказов НКВД и Наркомугля (22 ноября 1945 года), Наркомата целлюлозо-бумажной промышленности (31 декабря 1945 года), Наркомстроя (31 декабря 1945 года), Наркомнефти (5 января 1946 года) и Наркомчермета (19 января 1946 года) мобилизованные немцы брались на учет отделами спецпоселений по месту работы после ликвидации зон, где они содержались в 1942-1945 годах . Таким образом, речь шла отнюдь не о демобилизации, а об уравнивании мобилизованных в правах с остальными спецпоселенцами. При этом часть мобилизованных немцев продолжала учитываться как "немцы, выселенные по решению правительства", часть - как "местные немцы", остальные учитывались теперь как "мобилизованные немцы" .
Таким образом, можно сделать однозначный вывод, что трудовая мобилизация советских немцев в годы Великой Отечественной войны являлась ни чем иным, как особой формой репрессий, проводившейся по национальному признаку. С ее помощью политическое руководство страны одновременно решало две задачи: обеспечение промышленности дополнительными контингентами рабочих и создание особого режима изоляции для потенциальной "пятой колонны".

А.Б.Суслов