В преддверии весны, когда сияет солнце И много лет прошло со дня войны, Мы пьём за душу женщины Всю данную до донца Знакомым и родным, живущим на Земле!
Сегодня в славный день, День юбилея Мы подтверждаем, головы склоня, Что столько лет живём мы рядом с нею, И в душу чуткую мы верили всегда.
Она теплом своим согрела многих. Спросить:"Откуда это в девочке простой?" Ведь детство было босоногим, а душа красивой, И жизнь столкнула не с одной бедой
Ей не достались замки, золото и слава, Ей доброта лишь матери в наследство удалась. Но посмотрите, скольких лиц она теплом согрела, В скольких сердцах любовь к ней улеглась.
Шёл год суровый сорок первый Она в глубинку в страхе не ушла, А, взяв винтовку ленинградкой верной Сержантский путь со славою прошла!
А в годы трудные, послевоенные Мы всегда согревались тобой. Где беда, или трудности бренные Ты их все заслоняла собой.
Помогала племянникам, сёстрам, Оптимизм создавала вокруг, Вот и здесь на твоём юбилее Песни петь начала ты не вдруг!
Мы старухой тебя не считаем, Ты моложе так многих из нас По задору и жизнелюбию, по смелым мечтам, По лёгкости и трудолюбию молодых подгоняла ни раз!
Двенадцать, двенадцать и двадцать один! Две дюжины рядом - и дюжина, задом Повёрнутая! Да, такой Аладдин Нечасто бывает! Ну, разве - за складом,
Где горькую пьёт Аладдин - то ли ром, Что был изготовлен в 12:12, А то ли - какао... Его - босиком - Несёт Аладдину - Лолита, ругаться
Привыкшая вместе с Набоковым... Ведь Владимир Владимирович - босоногих Девчонок любил! Словно русский медведь Из сказок a la Аладдин, хоть и строгих,
Написанных - то ли в 12 часов, Двенадцатый день, и двенадцатый месяц, Двенадцатый год, двадцать первый - усов Лишился Кощей вот Бессмертный, повесясь
В двенадцатый месяц, в двенадцатый день В какой-то из сказок, народных и русских - А то ли - в той сказке, где сказочный пень Умней оказался - фельдмаршалов прусских!
Аладдин (также Ала ад-Дин — главный герой одной из наиболее знаменитых арабских сказок, входящих в собрание «Тысяча и одна ночь». Некоторые современные исследователи полагают, что первоначально эта сказка в сборник не входила, а является более поздним западным «наслоением», имеющим тем не менее «восточные корни».
"Bеsame, bеsame mucho Como si fuera esta la noche La ultima vez Bеsame, bеsame mucho Que tengo miedo a perderte Perderte despu;s"
Консуэло Веласкес /Мексика/
Зачем заходить туда, где и делать нечего, когда ты вернёшься не успокоенный вечером? Здесь форма твоя, и она как всегда изувечена выдолбленной из дупла любовью, расцвеченной танго "B;same mucho" в жанре кубинского болеро, Консуэлой наигранного случайно. Ну, а потом всем миром инструментально-отчаянно разыгранного волей случая для неприкаянных.
Вот и танцуешь, босая, по пляжу бежевому, смешанному со снегом, в полоску, с огнями сдержанными, что зажигаются и обжигают видениями, созданными во вчерашних сумерках бдениями. Строго идущая мимо, на босу ногу, но в шубе из норок, задабривая дорогу... Выход уже к "Оризонту", огнями засвеченному, там, где балкон, перед ним — залив засекреченный
таинств, воспоминаний, с выходом за грани возможного и невозможного тоже. Мне остаётся лишь половина дня, чтобы успеть до темноты тревожного сна, успокоить эго. Я верю в искусство. Мне всё-равно, что в той коммуналке капустой пахло всегда. В глубине лабиринта и бора с запахом хвои и радости "па" Терпсихоры.
С возгласом счастья о том, навсегда неизбывном, что остаётся в местах с мечтою наивной. Вот он, большой коридор из книг во всю стену. Этого ждали и я, и мой мир. Перемены! Что же случилось? Настала свобода идальго?* Будет имение в Усме** с привкусом гальки и Бальмонта от мексиканских прерий, предгорий и рифов, с полной лагуной волшебных и сказочных мифов.
Жизнь — это время до следующего вдоха. Выдох и снова рождение гения, лоха... Нет справедливости в Карме, и это неплохо. В мягких калигах я выгляжу не убого.*** Ты заходи туда, где есть чем заняться, чтобы по жизни с мошной Пустоты не метаться. Чтобы сказать было Что и о Чём, и не сдаться долбленной этой любови, с которой расстаться
было давно надо. Поле пройти пересудов, помнить, что жизнь для себя, а не для посторонних верблюдов. Огненное болеро как и Ангел для мачо с хачатуряновским Танцем с саблями. Скачен полный вердикт поступенного бренного Чуда, чтобы замолвить словечко в продажность Иуды. Да не накрыла бы после дуэли простуда, вот чего больше боялся тогда ты. Откуда
эти слова, что без лишней исправленной буквы, выросшие на болоте среди орхидей, всем кроме нас недоступной целительной клюквы с жёлтою прессой совместно, где фронт для идей. Выбью наотмашь окно в европейские дали, там где костры жаннодарковские почивали, где крестоносцы несли Крест с огнями-мечами, и где окрест в тех далёких лесах повенчали.
Нет, не продуло меня, сквозняками не сдуло. Там и осталась мечта, в той квартире, где гулы, Северный ветер, прогон до сих пор порно-спектакля с отблеском психоневрозов на стержнях Пентакля. Мир словоблуден, горяч, он живёт в пандемии. Глухонемой или зряч, всё-равно ты в стихие. Требуешь выхода вон или вход в подсозанания дебри с искательством, блудом и формой признания.
Только в призвании будешь ты богом отмеченным. Время так привередливо всем обеспечено, что лишь успеть остаётся выхватить нужное, запечатлев всё с любовью и страстью натужною. Всё-таки да, инструментально разыграна эта симфония жизни с протяжностью избранной. И с протяжённостью в жизнь, с притяжением Чуда, с вечным откатом за счастье, за плату и путы.
12 декабря 2021 года
*Идальго (исп. hidalgo от hijo de algo — букв. «сын чего-то») — в средневековой Испании человек, происходящий из благородной семьи и получающий свой особый статус по наследству, передававшийся только по мужской линии. **Усмас (латыш. Usmas ezers) — озеро на западе Латвии, одно из крупнейших в стране. На берегах расположено несколько населённых пунктов, самый большой из которых Усма (Аусмас). В озере находятся острова (в порядке убывания площади): Вискужу, Морица, Лиелалкснитес, Мазалкснитес. Усма - перекликается с аналогичным названием места в Мексике, обозначенное Бальмонтом во время пребывания в этой стране. /Статья из альманаха "Латинская Америка"/ Это потерянное имение нашей семьёй, доставшееся по наследству. ***Калиги - обувь в виде сандалий, из-за которой Калигула получил свое прозвище.
В залатанных одеждах шла Душа, И было ей себя совсем не жаль. Она брела босая... чуть дыша... А рядом с нею, плача, шла Печаль.
- Ты сердце мне слезами рвёшь... смотри, Все ноги сбила в кровь, идя за мной. Не плачь, Печаль... слезу свою сотри... Ступай дорогой не моей... другой.
Печаль вцепилась в Душу: «Не пущу! Родней тебя нет никого, пойми. Меня прогонишь... я ведь не прощу. Так что, Душа, ты прыть свою уйми».
Душа поникла... стало тяжело... Сочилась из-под лат у сердца кровь. И вдруг с Небес спустилось Существо - Навстречу шла прекрасная Любовь.
Она несла одежду для Души, Всю из рисунков счастья и тепла. Её там ткали Ангелы в тиши, А к ней в придачу белых два крыла.
Печаль издала жалобный свой писк. Пошла попутчика себе искать... Любовь же, Душу в Счастье облачив, Надев ей крылья, стала с ней ЛЕТАТЬ!
Мне приготовила судьба Очередное испытанье: Враз потемнело всё в глазах. За что такое наказанье? Иду босая я вперёд Вдаль по натянутому тросу, И что в конце меня там ждёт? Увижу ль солнце, свет и росы?
Шажок… Ещё один шажок, А нервы стонут на пределе… Но мне не нужен посошок, Черта… Я страх преодолела. Лишь только воздуха вдохну, Как радость мной овладевает! Я неба вижу глубину, А в ней Господь повелевает!..
Пробормотав «Опять она звонит», Редактор бросил трубку телефона, К столу вернулся, где уже разлит Коньяк был под сияние плафона
В бокалы! И шампанское лилось В честь шефа сверхпрестижного журнала! А за столом – так много собралось Талантливых людей – больших и малых.
Там был – известный кинорежиссёр, Который как-то раз сварганил ленту Про прежних кагэбэшных «подлецов», Которые несчастным диссидентам –
Романтикам, героям, хитрецам – Сбежать на Запад не давали, гады, И фильмы про бандитов и путан – Героев современного уклада.
Был сценарист той ленты и других Известных фильмов; также мадригалы Писал он, и вставлял он смело в стих Такую нецензурщину, бывало,
Что в свой журнал – редактор-молодец Давал его подборку в номер каждый, Ну а сейчас – учтиво огурец Совал ему для утоленья жажды.
Ещё – банкир был Рома, лучший друг Редактора, да кто там только не был!… Когда доели торт – случайно вдруг Про ту, звонившую, зашла беседа.
«Так что сказал ты ей?» – налив бокал Уже седьмой, спросила некто Жанка… «Да то, что надо, я ей и сказал – Что не поэт она, а графоманка,
Которая - про ров для тракторов Зачем-то строчит, и про местный трактор, Босых девчонок, что идут сквозь ров, А то вдруг – про чернобыльский реактор,
Навязчиво рифмуя: то – эфир, А то – зефир, и – строчку о Земфире, Желающей повеситься, и – мир, Твердя притом: «Я зазвучу в эфире!» ,
И чтоб не смела больше мне звонить! Таких – печатать?! Нет, милок, не выйдет!» «А что она?» «Да ну её! Грозить Пыталась – мол, с моста она вниз прыгнет.
А может быть – повесится она? Она – ведь клоун в юбке, клоунесса, Шизофреничка! Псих она! Хана – Тем, кто общаться будет с ней, с психессой!
Такие с графоманами дела… Не сглазила ль она меня, корова? Когда она звонила мне вчера – В груди моей вдруг что-то закололо.
Прошло потом, однако - я боюсь Теперь вот – не случилось бы инфаркта…» «Да брось свои ты страхи и не трусь! – Смеялся режиссёр в порыве жарком, –
Лекарство есть такое – рибоксин – Для миокарда, для сердечной мышцы! Ты позвони – тебе пришлёт мой сын, Причём бесплатно, пачек хоть три тыщи.
А в общем – жить тебе ещё сто лет! Ты чёрную икру побольше кушай, Такой, дружище, дам тебе совет. А графоманов ты – поменьше слушай.
Да я тебя – сниму ещё в кино! Там будешь кушать устриц с чистым спиртом, Пить бренди с Брэдом Питтом в казино, И спатоньки – с самою Пэрис Хилтон!
Ведь верно же, Рустам? Сценарий мне Создашь такой?» – спросил он сценариста. С восторгом тот ответил: «На коне Наш кореш будет, лучшим из артистов!
Денёг – у Ромы нашего возьмём; Брэд Питт, и Питт Брэд – все дадут согласье; А Пэрька-то – уж с нашим молодцом Поспать сочтёт за райское сверхсчастье!…»
Так, весело, прошёл тот вечерок, Что дружеской был выпивкой наполнен, И проводил редактор за порог Всех тех, кто поздравлял его сегодня.
И Жанночка гламурная ушла – Забыв с помадой сумочку здесь спьяну И в сумке кошелёк, хотя ума Хватило у блондинки - старикану
Редактору – сегодня отказать, Как ни просил он – провести с ним ночку; И Ромочка-банкир, и Ромкин зять Ушёл - с фотомоделью, младшей дочкой,
Ну а жена редактора – была В командировке в Амстердаме где-то, По интернету - всем передала Горячий поцелуй с большим приветом…
Вот от него ушёл последний гость… Закрыл он дверь – и ощутил вдруг, охнув, Как злая боль прожгла его насквозь – То клапан в сердце, очевидно, лопнул.
Доковылял он к телефону – и Один, в тумане огненном страдая, Собрав остаток сил, набрал «сто три», И прохрипел: «Спасите! Умираю…»
Но в трубке равнодушный голосок Сказал ему, как будто так и надо: «Пошёл ты, псих!...» …Поправив свой чулок, Девица закусила мармеладом
И молвила ещё: «Таких, как ты – Не счесть! Я тороплюсь. Спи, шизофреник!…» И вышла, бросив трубку. У стены Дежурки – ждали девку. Некто Хреник…
…Спустя минуток семь – за сто шагов Отсюда, по проспекту по ночному Шли – Жанка, с нею трое пацанов, Включив YouTube, что пел «траву у дома»,
К ним Хреник - съев вареник налегке С девицей из дежурки – подключился… В соседнем сквере, в запертом ларьке – Журнал какой-то глянцевый пылился.
Журнал такой же вложен был в портфель Редакторской жены, что в Амстердаме. В районе местном – «Красных Фонарей» – Жена его по полной по программе
Оторвалась с мужчиной хоть куда, Который рад был, что такую встретил, И прямо на замасленный журнал Она с сигары стряхивала пепел.
В журнале были – интервью, стихи Банкира с рифмой «вместе – на невесте», Фамилия редактора внутри, Под оглавленьем, на странице двести;
В журнале старом – он, редактор, жил, В каком-то смысле жил он - и в эфире, И виртуально – водку даже пил… Увы, не жил уже – в своей квартире:
В свой предпоследний миг – сумел ещё За кошелёк он Жанны ухватиться, Раскрыть, купюру вынуть… «...Горячо!» - Но не сумел купюрой – насладиться:
Конец… Один, упав на пола твердь - Лежал в моче он собственной, в урине…. Пульс нулевой. Клиническая смерть… …И далее – согласно медицине…
Что далее? Кто вставит строчку в стих? Патологоанатом? Бомж? Могильщик? Все умирают; гений, клоун, псих, Бомж, лорд, чистильщик обуви, курильщик –
Конец один… О, боль редакторов! Лежит в могиле бедный наш редактор! Могила – будто ров для тракторов, Могила – как чернобыльский реактор!...
…И надо же – спустя всего лишь год Никто о нём нисколько и не вспомнил Из пьяниц тех, не говоря – народ! Исчез редактор, словно в преисподней…
…Так что ж он видел в свой последний миг? Узнать никто не сможет, это ясно, Но вряд ли можно поместить в сей стих Банальность типа «Жизнь была прекрасна».
Так сущность человека создана: Будь ты последний бомж, талант ли, гений, Всем людям – одинаково дана Одна и та же доза оскорблений,
Обид, несчастий; кто-то - пусть бывал «Успешным» ли, «счастливым» бизнесменом, В Монтрё набоковском - он отдыхал, Всемирно стал известным рекордсменом,
А всё равно он – то, что упустил В период счастья – рано или поздно Всё наверстает, так уж порешил Какой-то высший суд. А может – звёзды.
Всё взвешено, и всё разделено, И сочтено в пространстве беспредельном, И снимется – совсем не то кино, Что мнит сейчас какой-нибудь бездельник.
Так с нашим и с редактором стряслось: Как ни был в прошлом сыт он и как весел, Девицы слов – жестоких, будто гвоздь – Хватило прошлый рай весь перевесить.
Всю жизнь был денди, джентльмен – и живот, И портсигар при нём был, и машина – А выслушать ему такое вот Пришлось в минуты те перед кончиной...
Но – как же шизофреником назвать Такую можно мощную фигуру?! Да так – в лицо ведь можно наплевать Кому угодно – хоть с прокуратуры,
Хоть с министерства! Весь истеблишмент Не застрахован от того, что в чьих-то Глазах он – гм-гм-гм… И сей момент – Вот истина?! Всё остальное – липа?!
И званья, и общественный престиж, И сонм льстецов, и в банке счёт немалый?! И всё – туфта туфтой, да и Париж, И Амстердам - не лучше Гватемалы?
Дано, возможно, каждому своё. У всех, допустим, разная дорога. Шедевр – один, бесчисленно – тряпьё? Поэт – один, а графоманов – много?
Талант – один, бездарностей – мильон? Однако каждый мнит себя талантом, И хочет не баланду, а бульон, И не «салагой» быть – а «лейтенантом»,
Тем паче – и «майор», и «лейтенант», По сути – даже хуже, чем «салаги»! Эх, офицер! Отнюдь ты не «талант»! Иди-ка вон отсюда ты! В ГУЛАГи!
Так где критерий? Так кого же - гнать Вон от стола, где «избранные» сели, И можно безнаказанно назвать Его «бездарным», «мелким» «пустомелей»,
Ну а кого – «низ-з-зя!!!»? И почему?! Он разве что – особенный какой-то, Тот, кто «элита», кто «вершит» «игру», А остальных – за «лохов» держит горьких?!
Не справедливей ли – «элит»-ремнём Проперчить всю «элиту» для примера, А стол – в дом престарелых, чтоб на нём Играли в домино пенсионеры?
Но «перчить» – чтоб живых, не мертвецов! Пусть совесть мучит – не одну минуту Тех, кто когда-то мог бросать – ножом, Булыжником ли, телефонной трубкой…
Редактора, редакторов – мне жаль, Жаль и других, которые считали, Что «сильные» они, ну прям как сталь, И кулаком в лицо легко давали
Тем, кто слабей; и что же, сами в миг На дне, а то и в ящике? Привет им! Печально вспомнить я могу про них, Но уваженья у меня к ним – нету.
Эх… Что с того, что грозный, как шакал, Начальник «скорой помощи» – девицу Сурово за проступок наказал? Редактору – не встать, не пробудиться,
Журналов не печатать, не читать, Не развлекать пьянчуг на вечеринках, И трубку телефона – не бросать Уже вовек. Такая вот картинка.
Но слухи ходят, что его душа, Освободившись от объятий прессы, В обнимку где-то бродит не спеша С душою – той девчонки-поэтессы,
Которая – однако, не с моста Вниз прыгнула, отчаянно-шальная, А во дворе редактора – полста Грамм хлебанув - повесилась, босая…
Барабанит тёплый дождик, по асфальту пузырится. Льёт по крышам и карнизам из небес душа-водица. Разбросал мазки художник - тучки серые капризы. Барабанит тёплый дождик и ему не надо визы. Дождик, дождик, посильней, намочи моих гусей! Подставляя небу лица, детство скачет, веселится. Дождик, дождик, перестань. Ног босых сверкают пятки. Всё плохое, сгинь, отстань, будем жить в любви,в достатке. Но игривый так шутил, в лужах каплями смеялся. День из детства уходил, только я в том дне остался.
Вдруг зазвучали строки, милые до боли... Стихи сложились, в души память открывая, Как будто сон прекрасный тронул дверь во дворик, Где детство шлепало босое, напевая: "А у нас во дворе,есть девчонка одна"...
Теперь не только в дымке детства этот дворик, У многих нас с прочтеньем дворики ожили: Мой в поднебесье тополь старый,теплый столик, На нем гурьбой сидели летом и вопили: "А у нас во дворе,есть девчонка одна"...
Гиганты-клены, парус в злате приспуская, И двор, и улицу волшебно укрывали, Мы, обнявшись, в угаре пьяные от счастья Ботинками осенний дух с земли вздымали: "А у нас во дворе,есть девчонка одна"...
И каждый раз, когда на Родине бываю, Я вижу - нет двора, давно в асфальт вкатали - И дома нет,где тетя Поля нас гоняла: "Шоб клумбу новую, заразы!не топтали"... "А у нас во дворе,есть девчонка одна"...
Пластинки голос и веселый хохот дружный Несется там, под сводом нового вокзала, Щемит и сердце,что так сладко,и так нужно Из детства миражом счастливым прозвучала: "А у нас во дворе,есть девчонка одна"...
Босиком пройду по росе, отведу бурёнку на луг, Но не сбыться пока мечтам, это в памяти всё, мой друг. Память многое наша хранит, детство ей дороже всего. Разлетелись мы, кто куда, не забыть нам лишь одного. Как росли мы в посёлке Красном, как пришли первый раз в первый класс. Как любили нас наши родители, и скучаем без них мы сейчас.
Милый Красный, посёлок зелёный, вербы, пруд и растут сады. Дубнячок, осинник,о,родина,не одной мне, ведь,снишься ты. Помню, зимы снежные были, с хату был сугроб высотой, Но мне вовсе не было холодно, дома печка, и мама со мной.
А какой был запах у сена,лишь родная так пахнет трава, А ещё любовь была первая, ну а с нею была и молва. Чистый воздух, яблоки спели, детство быстро прошло, ушло, И сейчас о беде Чернобыльской вспоминать вдвойне тяжело.
Как тревожно и жаль, что детям уж не жить больше в той чистоте. И проблема теперь- радиация, подошли мы к страшной черте. Ну, за что наказанье нам,Боже, за какие такие грехи. Не хотим, чтоб болели дети, пусть растут и пишут стихи.
Чудный сказочный вид здесь , в предгорьях Алтая. Всё вокруг опустело, стоит тишина. И над Сростками нежно закат догорает, Берег быстрой Катуни целует волна.
Вдалеке на Пикете, на самой вершине, Чуть прищурив глаза и с усмешкой в устах, Бронза дарит тепло, что в душе не остынет, Ветер песни поёт, не нуждаясь в словах.
И босой, словно в детстве, весёлый и сильный Наблюдает Макарыч: «Ну как земляки, Всё, что надо, на год запасли, накосили? Или это сегодня совсем не с руки?
Быть крестьянином, знаю, судьба не из легких! Ведь мозолистость рук, как больное клеймо, Привязало меня и к земле, и к берёзкам. Эту тягу в себе победить я не смог…
Вот и снился мне часто в московской квартире Центр земли прямо в Сростках, средь пыльных дорог. Чугунок на столе и картошка в мундире, Да махорки забытой едучий дымок.
Никогда не пленяла меня заграница - Ни проспекты её, ни большие дома. Мне б увидеть скорее знакомые лица И прижаться щекой, и сказать: «Здравствуй, Ма…»
Непутёвый? Ну, да, – ни отнять ни прибавить! Коль любить - так любить! Коль пахать - так пахать! И трепещет в груди неуёмная память - Всё вместила в себя. Эх, ещё бы обнять... *** Старый коршун парит над безмолвным Пикетом, Устремляя на землю пронзительный взгляд. На исходе июль - хвостик жаркого лета. Отгорит, догорит, ну а там - листопад...
Сростки – родное село Шукшина Пикет- гора ( место установки памятника В.М. Шукшина)
15.15.15. Спектакль. Первый акт. Вступленье. Момент возбуждения. Выпито кофе. И высший момент восхождения - но не антракт - Трагический пункт нисхождения! Путь к катастрофе -
Сама катастрофа! Так в «Технике драмы» - Фрейтаг, Писатель немецкий по имени Густав - заметил... 16.16.16. Решающий шаг! Платформа пустая была - а теперь вот и Свете,
Блондиночке юной, и - девушке с ником Любовь, Девчонке такой же почти - вдруг приспичило в двери Ворваться вагона метро! А возможна - и кровь, Коль Люба и Света - на рельсы падут! И потери
Возможны иные... Но благополучно ушёл С девчонками - поезд... Вагоны метрополитена Умчались в тоннель... Хоть и слышится слово «Козёл» В вагоне; сказала так - Света, Любовь или - Лена
В 17.17.17, а может быть - и На целый час раньше? И кто же козёл? Неизвестно, Известно зато: рядом в роще - поют соловьи, Отнюдь не козлятушки! В роще берёзовой, честно -
При Брежневе так Леониде пел Лещенко Лев... А Лена, Светлана, Любовь - при Советском Союзе Не жили... Но вот - 18 для трёх королев, Три раза число 18!... ...На речке Вазузе,
Притоке для Волги великой - сидят мужики, И рыбу там ловят, не зная Густава Фрейтага, Не зная Светлану, Любовь... Они что - мудаки? А может, вчера только выпустили из ГУЛАГа
Тех горе-удильщиков? Вот и подходит к концу Спектакль этот несколько странный... Однако - и числа! По три - совпадают!... Рыб жареных - и по яйцу Девчонкам бы съесть!... И - с ведром, босиком, с коромыслом!...
Мне приснилось, что меж городами открылся портал, во вселенной повисли жемчужною нитью мосты. Я проспать этот миг бы могла, но ты искренне звал, и твой голос волной отражался от бледной луны. Босиком, осторожно ступая, почти не дыша, я взошла на ступени моста, сделав маленький шаг... Ощутила прохладу, запела в волненье душа, в понимании ясном— обратно вернуться никак. Дальше был яркий свет, и звучали меж звёзд голоса, в предвкушении чуда забилось сильнее в груди. Ты меня обнял вдруг, засияли от счастья глаза — прочитала я в них, что у нас ещё всё впереди! Мы парили в пространстве в кружении тысяч планет, млечный путь как туман утекал полнозвёздной рекой. Опустила ресницы, найдя долгожданный ответ, моё счастье — идти, как сейчас, за одним лишь тобой. Мне приснилось... а впрочем, наверно я всё таки лгу, и портал открывался, но память опять подвела. Понимая, что жить без тебя я уже не могу, а возможность быть вместе хотя б в сновиденьях была...
Звезда рождалась от любви, как благодарность двум поэтам, Сверкали звёздные огни, плясали резвые кометы. Мы взялись за руки, бегом исколесили полвселенной, Теряя туфли, босиком, мы прыгали самозабвенно.
Восторг щенячий не мешал приветствовать других влюблённых. Какой прекрасный звёздный бал от поцелуев утомлённых Красивых молодых людей, им в Вечности дано скитаться, Быть в роли сказочных царей, и умирать и возрождаться.
Встречаться будем мы всегда, ведь измерений – бесконечность! Лишь вспомнишь обо мне – твоя! Как благодарна я за нежность… Ну вот, и улыбнулся ты… Ликует Вечный Ветер Жизни… В руках – любимые цветы, а у меня – черешня с вишней.
Идти по тропинкам, спускаться в низины, Почувствовать влагу прохладной земли Босыми ногами... Смотреть на вершины Деревьев... К стволам их - косули пришли...
Ты дышишь всем телом, ты чувствуешь силу, Питаешься ветром, и чувствуешь вновь: Природа - прекрасна! В ней всё - очень мило! Ты сердцем вбираешь Вселенной любовь...
Я покупаю в XXIII веке доллары, как спам и ненужный хлам
Владимир Высоцкий. «Мы говорим - не штормы, а шторма...»
Лей, звёздный дождь, вселяя в наши души Землёй и морем вечную болезнь!
Ах, прекрасен звездопад! От созвездий - горячо! Петербург был? Ленинград Вновь на карте! А ещё -
Есть и Нью-СССР, Где рок-песню о борще Инженер и офицер Исполняют - и вообще
Покупаем всякий хлам - Платим за него рубли! Купим - доллары, что вам В ваш почтовый занесли
Ящик - как ненужный спам! Не надеялись вы, что Купит кто-то спам - но вам Несказанно повезло!
Покупаю я у вас Ваши доллары! Даю Вам за баксы - борщ и квас! Пусть - полчашки лишь! Рублю
Нью-советскому лишь мир Рад - ведь XXIII век На дворе! - рад и банкир, И простой рад человек,
Но такой вот странный я: До сих пор я баксам рад! Артефактам сим... Земля Круг свершила; звездопад
И к распаду «США», Да и к Нью-СССР Мир привёл; болит душа У различных постбандер,
Ностальгирующих по «НАТО»; не могу помочь Им! Я не кудесник, но Их психоз - изгнать я прочь
Попытаюсь! Я за шесть Стобаксовок - дам сухарь Постбандере! И он съесть Сможет, глядя в календарь -
Сухарёк! Век - двадцать три! Будет рада также и Босоногая Мари: Ешь, Маруся, сухари,
В бывшей Франции! Марсель И Париж - они теперь Страны разные! В отель - Под замком, жаль, ржавым - дверь...
Кстати - никакого «оскорбления» долларов или Америки, да и Франции тоже, здесь - нет и быть не может. Это - обыкновенная антиутопия, один из многочисленных вариантов антиутопии.
Примеры антиутопий: «Путешествия Гулливера» - Джонатан Свифт «История одного города» - Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин «Мы» - Евгений Замятин «1984» - Джордж Оруэлл «Остров Крым» - Василий Аксёнов «Игрек Минус» - Герберт Франке «Москва 2042» - Владимир Войнович Или: Юлий Маркович Даниэль (псевдоним Николай Аржак; 15 ноября 1925, Москва, СССР — 30 декабря 1988, там же) — русский прозаик и поэт, переводчик, диссидент. Наиболее характерна для прозаика Аржака и наиболее важна для русской прозы середины XX века повесть-антиутопия «Говорит Москва», рассказывающая о введении в СССР Указом Президиума Верховного Совета Дня открытых убийств, единодушном одобрении инициативы со стороны трудящихся масс и непросто дающемся отдельным гражданам неприятии чудовищного «праздника»...
Хорошо болеть, когда лёгкая простуда. - Дочка, кушать!.. Долго ждать? - Кашу я не буду! - Хочешь, сделаю омлет?.. Чай с лимоном. Надо! Никаких не знаю «нет»! - Надо, значит надо... Ем, терплю. Из блюдца чай пью, ногой качаю. Мама рядом. - Не скучай, вот печенье к чаю. В доме чисто и тепло - мамина забота. Сквозь оконное стекло дождь бормочет что-то. И не скоро в садик мне... Я сижу, рисую осень, листья, дождь и снег и лису босую. Если что, я сразу ей вылечу простуду, за каких-нибудь пять дней, когда мамой буду.
