Босиком
Созонова Ника Викторовна:

      2. СТЕША
       
      Стефания - что за дурацкое имя для человека. А еще хуже, если полностью тебя зовут Стефания Васильевна Сидоренко. Что может быть глупее! Но они - взрослые, всегда всё знают лучше. Понравилось звучание - ах, как красиво, как старинно, как благородно! - а то, что ребенку потом всю жизнь мучиться, наплевать с высокой вышки. Вот вырасту, станет мне восемнадцать, и назло всем им сменю имя, и будут меня звать какой-нибудь Маргаритой, или Анной, или Татьяной, лишь бы попроще.
      Последнее время меня всё ужасно злит и бесит. Как хорошо было в Сорренто, куда меня взяли на летние каникулы отец с новой женой. Она - молодая, красивая, стильная, разговаривает со мной на равных, а не воспитывает и не сюсюкает. И надо же было всего через месяц заявиться матери, чтобы забрать меня домой! Я понимаю, почему отец от нее ушел: сама на его месте поступила бы так же. Толстая глупая курица! Когда они с отцом еще жили вместе, я всегда была на его стороне. Я не нужна ей, даже маленькая была не нужна, а сейчас тем более. Ее внезапный приезд в Италию - только, чтобы позлить его лишний раз, а я средство, неодушевленная тряпичная кукла.
      Ладно бы, вернула меня в Москву для себя, чтоб не так скучно было одной на даче ковыряться, но прошла лишь неделя, как я ей надоела. Ее раздражает до визга, что я все время молчу или огрызаюсь. Давать затрещины она уже боится (я выше ее ростом и не слабенькая), но во время скандалов смотрит такими глазами, будто готова размозжить мою голову о батарею. Я никогда-никогда не стану такой, как она, пусть во мне и ее гены. Я смелая: говорю ей в лицо, как ее ненавижу.
      Так вот, уже через неделю она заявила, что ее достало мое поведение и она отправляет меня в деревню к бабке. Что может быть противнее месяца в жуткой глухомани, да еще в одном доме со старухой? Я пыталась ее вразумить, договориться по-хорошему (даже "мамочкой" один раз назвала), но толку? Взрослые никогда не слушают разумных доводов, им всегда виднее.
       
      Добираться в глухомань нужно было сутки на поезде, а потом еще два часа на автобусе. До вагона меня проводила мамаша. Стыдно-то как, когда тебя почти в четырнадцать лет тащат за руку, словно трехлетнюю. Можно подумать, мне есть куда сбегать! (С какой радостью я сбежала бы к отцу в Сорренто, но это нереально.)
      Я осталась одна лишь когда поезд тронулся. Настроение тут же подскочило: ни тебе визгов, ни наставлений, ни понуканий. Соседкой оказалась старушка. Она почти сразу развернула газету с вареной курицей и яйцами - обычный дорожный набор - и принялась меня угощать. Я вежливо отказалась: доверия эти продукты не внушали.
       Напротив ехал отец с мальчиком лет шести, и вот этот ребенок уплетал старушкину снедь за обе щеки. Недокормленный, сразу видно. Мальца было жалко: худющий, лопоухий, пришибленный, весь в черном, и глазищи грустные-грустные, словно у взрослого бедолаги. Дети должны болтать, громко хохотать и носиться по вагону, а этот все молчал и смотрел в окно. Даже не капризничал. А папашка у него неприятный на редкость: весь какой-то засаленный, опухший. Чуть что, орет на сына, а то и оплеухи отвешивает. Ему даже старушка замечание сделала, а он огрызнулся: "Мой пацан, как хочу, так и воспитываю!" Вечером он ушел, а вернулся ночью, в хлам пьяный. Мальчик его ждал, спать не ложился, а когда тот явился и растянулся на полке, обрадовался, подлез к нему под руку и в шею уткнулся. У папаши аж физиономия перекосилось, а у меня в груди засвербило от злости к пьяному козлу.
      Сошли они рано утром, я спала и не видела. Только сквозь сон слышала, как собирались, как мужик зло покрикивал на мальчика, что тот медленно одевается.
       
      А бабка, к которой меня сослали, как ни странно, мне понравилась. Шустрая и совсем не толстая старушенция с порога заявила, что не мать мне и потому воспитывать не собирается. У меня будет трудовая повинность два часа в день: грядки, там, прополоть, огород полить, а дальше могу катиться на все четыре стороны. Ну, и к двенадцати ночи, конечно, чтоб дома была.
      Сама деревушка тоже оказалась не настолько плоха, как я ожидала. Лес и речка недалеко, да и ребят моего возраста хватало: на каникулы со всех окрестных городков и поселков понавезли. Я в первый же день сдружилось с соседкиной внучкой Ксюшей. Было приятно, что она, хоть и старше, смотрела на меня снизу вверх. Правильно: не абы откуда, а из Москвы, столичная штучка, да еще только что в Италии побывала. Правда, рассказывая о себе, я кое-что приукрасила: и крутых кавалеров понапридумывала, и всякие романтические истории, но ничего: это для пользы дела.
       
      А потом случилось одно событие... впрочем, это я сейчас говорю "событие", а тогда назвала бы просто небольшим приключением. Мы с Ксюхой топали на речку. Позади два нудных часа прополки, впереди - весь жаркий солнечный день. На выходе из деревни увидели группу галдящих мальчишек: четверо били одного. Двоих я знала: нормальные вроде ребята, вчера еще вместе в футбол гоняли. Того, кого пинали, тоже не раз видела: местный дурачок, Костиком, кажется, кличут.
      - Давай посмотрим, а? - Ксюха придержала меня за локоть. На лице ее было оживление в предвкушении интересного зрелища.
      Я с неохотой остановилась, только ради нее: не поклонница развлечений подобного рода.
      Дурачок не сопротивлялся пинкам и ударам - просто стоял, прикрыв локтем лицо, и плакал. Мальчишки не должны плакать, это низко. Ни за что, даже если ты маленький, даже если не повезло уродиться недоразвитым.
      Ободренные нашим присутствием, парни стали наскакивать на него еще яростнее и кричать всякие гадости. А мне вдруг вспомнилось, как его мать, тетя Таня, на днях заходила к нам одолжить стакан сахару. Одета она была бедно, почти нищенски, и вид несчастный. И живет она тут с дурачком-сынулей круглый год, а осенью и зимой здесь, верно, мрак полный. И еще вспомнились слова папы, что все люди равны и все имеют право на счастье.
      И так мне мерзко, так противно от всего этого сделалось, что я схватила палку, валявшуюся у дороги, и заорала, чтобы все немедленно от него отлипли, а то так отделаю, что мама родная не узнает. Парни поначалу не поняли, и Ксюха не поняла: выпучилась на меня, как глупая рыба. Пришлось и вправду одному врезать - тому, кто ближе оказался, прямо по голове. Он даже присел и ойкнул. Честно скажу, стремно было, аж коленки тряслись. А парни еще более трусливыми оказались: взяли и разбежались. И Ксюшка ушла, крикнув мне на прощанье, что я чумовая какая-то.
      Я подошла к Костику и велела ему перестать реветь. Он послушался и руки от лица отвел. Господи, и какой же он оказался вблизи страшненький! Нос приплюснутый, глаза крохотные, а главное, нос и губа срослись неправильно (кажется, это заячьей губой называется). В общем, может без грима играть в фильмах ужасов и деньги этим зашибать неплохие.
      Но я переборола себя и на волне собственного благородства и героизма предложила это чудовище до дома довести, чтоб по дороге никто не пристал. Он заулыбался (бррр, от этого еще страшнее стал), закивал головой. Показал на себя:
      - Костик.
      - Да знаю, знаю я, что ты Костик! А я Стеша.
      Я огляделась, надеясь, что подруга не ушла далеко, но Ксюхи и след простыл. Вот предательница! Пришлось мне одной тащиться, сопровождая убогого, на другой конец деревни.
      Пока мы не спеша топали, он все время говорил. Больше половины не разобрала: с дикцией у него кошмар, как и с лицом. Что-то про лес и деревья, что я очень красивая... и все норовил за руку взять. Я руку, понятное дело, не давала. И еще мне казалось, что из-за каждого забора на нас вылупились с насмешкой и любопытством. Стыдно было, и я уж раз двадцать пожалела, что выпендрилась, вступилась на свою голову.
       
      Тетя Таня очень обрадовалась, когда нас увидела. И пока я рассказывала, в чем дело и почему у Костика бровь разбита и одежда грязная, она всё руками всплескивала и ахала. Потом чаем с земляничным вареньем угощать стала. Говорила, что Костика часто обижают, она и к родителям тех ребят жаловаться ходила, да те только отмахиваются: мол, ничего особенного, детки играют, плохого они не сделают. А он ведь вовсе не дурачок, просто в школе не учится: в обычную не берут, а в специальную, в интернат в областном центре, она не захотела. Еще говорит невнятно, словно кашей рот набил, но, если вслушаться, порой такие истории рассказывает, что куда там книжкам.
      Потом она плакать принялась. Мне совсем неуютно стало: и от ее слез, и оттого, что ее уродик все время на меня смотрел, не отрываясь. Я соврала, что много работы по хозяйству ждет, и слиняла от них быстренько.
       
      И с этого дня он меня преследовать начал, Костик тот самый. Только выхожу за калитку, а он уже ждет. Я сначала внимания старалась не обращать, просто шла себе по своим делам и на него не смотрела. Он же таскался хвостом, куда бы я ни направлялась. На нас уже коситься начали, мелкота, как водится, за спинами орала: "Тили-тили тесто, жених и невеста!" Мы и двумя словами с ним с того дня не перекинулись, но он все время оказывался поблизости.
      Потом я прятаться от него начала. Просила бабку выходить и говорить, что нет меня дома, чтоб у калитки не торчал. Она головой качала удрученно, но просьбы мои выполняла. Только убедившись, что он ушел, я выползала из дому, поминутно оглядываясь, словно вор какой или сбежавший уголовник.
      Как-то тетя Таня к нам зашла вечером. Из соседней комнаты я хорошо слышала их с бабкой разговор.
      - Стеша хорошая девочка, но не святая же, - защищала меня бабка. - Подросток, они все теперь такие: для них душа не важна, смазливая рожа - главное.
      - Да понимаю я всё, но мне-то что делать? - сокрушалась тетя Таня. - Он ведь теперь только ей и бредит. Не было печали...
      - Потерпи, скоро уедет она. Каникулы-то кончаются.
      - Скорей бы...
       
      И жалко мне было Костика, и противно, и сама себе я казалась стервозиной. Наконец, настолько меня это всё достало, что решила я с ним поговорить.
      Тут еще мне парень один понравился, Марат. На три года старше, веселый, накачанный, остроумный. И он тоже на меня глаз положил: как увидит, всегда шутит, но не зло. А однажды позвал в лес с ним прогуляться, старые солдатские окопы поискать. Я согласилась, только предложила Ксюху с собой взять. Он сказал, что подумает.
       
      В то утро, лишь только я увидела Костика у калитки, прятаться не стала, а вышла и во двор его зазвала. Он обрадовался, заулыбался во весь свой страшненький фейс. Стараясь, чтобы голос был строгим и взрослыми, сказала:
      - Костя, послушай: перестань ко мне приходить!
      - Почему? - Он все еще улыбался.
      Мне захотелось стянуть с него эту уродскую улыбочку и запихать ему куда-нибудь поглубже.
      - Потому что ты мне не нравишься.
      - А ты мне очень. Ты хорошая, и я не сделаю тебе ничего плохого.
      Это я сейчас так четко вспоминаю его слова, на самом же деле понять его было непросто.
      - Нельзя думать только о себе! Я тебе помогла, а ты мне теперь всю жизнь портишь.
      - Порчу? Но почему?.. - Он продолжал по-идиотски улыбаться, хотя губы уже дрожали.
      - Да потому! - Я почти кричала. - Ты мне проходу не даешь, надо мной вся деревня смеется! Ты мне противен, можешь ты это понять?! Меня тошнит от тебя. Не смей больше появляться возле моего дома!
      Я орала, с ужасом понимая, что истерю сейчас, совсем как моя мамаша. Но крик был необходим: вряд ли он поймет сказанное вежливо и спокойно.
      - Хорошо. Я пойду?
      Он переминался с ноги на ногу, улыбка исчезла (наконец-то!). Казалось, вот-вот заплачет. Только этого мне еще не хватало...
      - Иди, и не смей больше тут появляться.
      И он ушел. Еще с полчаса меня преследовало ощущение чего-то гадкого. Словно раздавила крупного жука или лягушку - и жалко, и противно, и хочется поскорее об этом забыть.
      Потом за мной зашел Марат, чтобы пойти на речку, и я перестала об этом думать. Марат оказался таким крутым, даже круче, чем я ожидала. Я рассказала ему о тягомотине с Костиком, и он предложил по-свойски с ним разобраться. Но я попросила не делать этого. И он легко согласился и заявил с улыбкой, что неудивительно, что дурачок так на меня запал: я красивая. Слышать это было жуть как приятно...
       
      Оставшуюся до отъезда в Москву неделю я провела с ним. Мы даже целовались три раза, и мне это понравилось. Окопы, правда, искать не ходили: как-то эта идея подзабылась. Но и без того было хорошо.
      В последний свой день я отпросилась у бабули на ночную дискотеку в соседнее село. Она отпустила меня со скрипом, но все-таки отпустила: надо же напоследок повеселиться как следует.
      С Маратом мы договорились встретиться уже там. Как же я прихорашивалась, как наряжалась! Надела, впервые за лето, жутко модные и доргущие итальянские босоножки со стразами, которые мне подарила папина жена. Они были неудобные, и каблук высоковат, но очень уж хотелось блеснуть и поразить наповал.
      В общем, так долго собиралась, вертелась перед зеркалом и красилась, что вышла из дома, когда уже стемнело - в конце августа ночь наступает рано. Темноты я не боялась даже в детстве, но идти три километра лесом... как-то не очень. Я пожалела, впервые за все время, что раздружилась с Ксюхой после той памятной драки, когда она умчалась, не дождавшись меня.
      Но что делать, не пропускать же праздник, от которого я ждала так много!
       
      Было очень звездно и безумно красиво. Я любовалась Млечным Путем в просветах между кронами деревьев и не заметила, как прошла половину дороги. И тут впереди послышались голоса. В первый момент я испугалась, но почти сразу узнала их: Марат и его приятель Фил. Видимо, болтали, присев у обочины. Не в ожидании ли меня, кстати?
      Решив сделать парням сюрприз - высочить внезапно с устрашающим воем, - я стянула босоножки, сошла с дороги и стала осторожненько к ним подбираться, прислушиваясь к разговору.
      - Ну ты и черт, Марат! Ты уверен, что срастется? - В голосе Фила слышалось восхищение.
      - А то! - самодовольно ответил Марат. - На все сто. Она уже давно готова мне дать, давно тепленькая. Чуть ли не с первого дня. С такими девчонками просто. Тоже мне, столичная штучка! Уши распустила, а мне только это и надо, чтоб побольше лапши на них навесить.
      Я остановилась. Я была от них так близко, что, прислушайся, парни могли бы уловить стук моего сердца. Но им интереснее было болтать, делиться своими кобелиными секретами.
      - И как тебе всегда это удается? - завистливо проныл Фил. - Научи, а?..
      - Велика наука! - фыркнул Марат. - Самое главное - внушить девчонке, что она особенная. Красивая, умная, стильная - второй такой нет.
      - А на самом деле все они одинаковые. Пятачок за пучок!
      - Во-во. Действует безотказно: дурищи же. С Женькой получилось, и с Наташкой тоже. И с этой, со Стешкой, получится. А если вдруг взбрыкнет, есть еще вариант: на дискотеке пивком угостить, а в него водки подлить. И не заметит, как стоять не сможет!
      - С копыт долой! - подхватил Фил, и оба гаденько захихикали.
      - Ладно, пойдем! - отсмеявшись, предложил Фил. - Не до утра же нам тут торчать, чтобы эту твою корову сопроводить.
      - Телку, - поправил Марат. - Она у меня молоденькая, четырнадцати еще не стукнуло. Ладно, пойдем! Я ей не сказал, что в лесу ждать буду, наверняка, она раньше нас проскочила.
      И они отчалили. А я осталась. Босиком, сжимая в руках итальянские босоножки. Дурища полная, это он верно сказал...
      Возвращаться домой не хотелось, идти на дискотеку тем более. Больно было ужасно. И обидно, и зло брало. Я ведь ему верила, о себе рассказывала, о своей семье непутевой. И он слушал так внимательно, глаза были такие понимающие...
      Отходила я, наверное, полчаса. А затем побрела обратно, по-прежнему босая. Босоножки, ставшие символом этого отвратительного вечера и моей запредельной дурости, с размаху зашвырнула в кусты.
       
      На выходе из леса расстилался большой луг. Днем мы обычно играли на нем в футбол, в квадрат или в пятнашки. Сейчас он казался неузнаваемым: черный, необъятный, зловещий. Я свернула с тропинки и, пройдя немного по траве, рухнула на спину, лицом в звездную россыпь, и заревела, как маленькая. Громко, в голос, с подвыванием. Не знаю, чего было больше в моих слезах, искреннего горя или злости.
      И тут откуда-то возник Костик. Я не слышала, как он подошел: просто перевернутое его лицо внезапно нависло надо мной. Я дико испугалась и рывком приняла сидячее положение. Даже горе-тоска вмиг слетели.
      - Ты что тут делаешь?!
      - Гуляю. Я не за тобой шел. Я же обещал. Просто услышал, что кто-то плачет, подошел, а это ты.
      Я помолчала, вытирая размазанную по лицу тушь рукавом блузки.
      - Хочешь, пойдем вместе? Я тебе такую красоту покажу...
      - А пойдем, - внезапно для самой себя согласилась я.
      Напало какое-то равнодушие, апатия. В уме тут же нарисовалась картинка, как в глухой чаще леса меня сначала изнасилует, а потом убьет дурачок. (Я и сопротивляться не буду, назло.) И как потом находят мой труп, и все в деревне горюют и жалеют меня, а Марат кусает себе локти от отчаянья.
       
      Мы шли довольно долго, и я успела устать, особенно, если учесть, что острые колючки и иглы царапали босые ступни. Костик молчал, и это было странно. Он вообще был не таким, как обычно, и в темноте со спины казался загадочным и оттого даже симпатичным.
      Мы перешли речку по узкому дощатому мостику и пошагали вниз по течению. Раньше я так далеко не забредала. Ноги уже стали ныть и мерзнуть без обуви, и я готова была остановиться и сказать: "Ну, с меня хватит!" Даже рот открыла, но тут Костик повернулся и приложил палец к губам.
      - Тихо. Мы уже пришли.
      Перед нами расстилалась округлая заводь, чернильная, в мелких бликах взошедшей луны, заросшая камышом и осокой. Костик присел на корточки у самого берега.
      - Это особое место. Подожди немного.
      Я покорно опустилась рядом, завороженная то ли тишиной, то ли серьезным и даже торжественным тоном его голоса. А затем начало твориться нечто столь странное, что я трижды протерла глаза, и все мысли, в том числе и тоскливые, улетучились напрочь из моей головы.
      Костик принялся рисовать. Он водил пальцем по воздуху над черным стеклом воды, а за пальцем тянулась светящаяся оранжевая полоска - как если быстро-быстро двигать из стороны в сторону бенгальским огнем. Только его полоска не пропадала, а застывала в пространстве. Он нарисовал большую бабочку, и она вспорхнула с кончика его пальца, покачавшись на нем какое-то время. Затем двух рыбок с волнистыми плавниками, и они дружно нырнули в заводь, одна за другой, и закружились, освещая подводный мир с его корягами, ракушками и водорослями. Дракончик с распахнутой огнедышащей пастью, огненная кошка, тут же грациозно свернувшаяся на моих коленях (я испугалась, что она прожжет подол, но от нее лишь исходило нежное тепло, как от живого зверька), и еще много-много всего.
      - Повернись, - велел он.
      И когда я послушно подставила спину, под лопатками стало щекотно и горячо. Я догадалась, что это крылья. Тем более что Костик велел:
      - Лети!
      И я сумела взлететь, пусть не сразу, но после нескольких суматошно-смешных попыток. Пусть невысоко, метра на два-три, но и это было потрясающе. Сверху фигура Костика в окружении сотворенных им светящихся созданий казалась сгорбившейся и такой одинокой, что я тут же опустилась на траву рядом с ним.
      - Тебе идут. Красиво.
      Он улыбался, но теперь его улыбка и все лицо уже не казались страшными: привыкла, наверное. Мне даже захотелось его поцеловать - в щеку, конечно. Но я ограничилась тем, что взяла за руку.
      Рассветало, тьма уходила. Костик больше не рисовал, и его творения понемногу тускнели, а с первыми лучами солнца погасли совсем. С сожалением я ощутила, как растаяли мои крылья: спине стало холодно.
      - Я уезжаю завтра.
      - Я знаю.
      - Но я постараюсь вернуться сюда следующим летом.
      - Я буду рад, если ты приедешь.
      Он крепко сжал мои пальцы, и мне отчего-то стало грустно. Намного грустнее, чем когда я узнала, как по-свински хотел обойтись со мной Марат.