Родился. Женился. Умер
Альбина Гумерова

Шахиб влюбился в дочь Раи. Как только он это понял – дружба их заметно подпортилась. У девочки не было ни галош, ни лаптей и это вынуждало ее ходить в школу босиком. Была уже поздняя осень, когда за воротами Шахиб, оглядываясь, осторожно и быстро снимал свои потоптанные галоши, помогал обуться ей, а сам шлепал в школу по холодным октябрьским лужам.
После занятий, перед тем, как зайти в дом, он мыл ноги в ледяной колодезной воде, надевал
галоши. Теперь же он дразнил ее босые ноги, рассказывал в классе, что им не на что купить обувь. Он больше не желал играть с ней, старался ее всячески обидеть, уколоть, напугать. Однажды подбросил ей дохлого мышонка под подушку. Однако, как только наступала ночь, и все мальчики этой большой семьи укладывались спать штабелями на полу, Шахиб, боявшийся раньше спать с краю, теперь ложился только туда и, укрывшись до носа одеялом, тихо и заворожено смотрел на голые девчачьи ножки за ситцевой занавеской. Двадцать сантиметров от пола до края занавески позволяли увидеть чуть выше щиколотки.

А остальное? Поезд?.. О, нет :o

Отредактировано ppk (2012-01-18 18:53:13)

Торговка фигами
Антонио Алвес Редол

Я гляжу туда, в глубь времени (что же я сделал со всеми этими годами?…), и думаю, как это было хорошо, что я – жил, и как это хорошо, что мне еще – умирать или жить… Вот сейчас, когда прошлое длится во мне, именно в этот миг, когда я не знаю, кто я и чего же мне хочется, я чувствую, как увлекают меня с собой голоса и радостный гомон, ласки – или обещанья, так и оставшиеся в глазах или в незавершенном жесте, который едва было встрепенулся в чьих-то руках.

И совсем вдали, и все такое же ослепительное, как в тот день, единственный, когда я увидел тебя, раскрывается потрясение четырнадцатилетнего мальчишки. Я так и не узнал твоего имени, чуть коснулся твоей кожи, а ты и сегодня еще – одна из самых настоящих женщин моей жизни. Одна из тех немногих, кому умирать на одной подушке со мной.

Мы были на школьной террасе. Не могу вспомнить, почему в тот день вышло гак, что в десять мы могли свешиваться с балюстрады. Нам нельзя было пойти в перемену на игровую площадку, и оставалось одно – разглядывать улицу в пятнах тени от деревьев, выстроившихся вдоль противоположного тротуара.

Одни играли на сигареты, спорили, какой марки машина, чуть она появлялась на повороте у Жункейры со стороны Белена, другие мечтали о свободе, наслажденья которой мы были лишены, воображали себе кино, девчонок с Байши, таинственные прогулки, которых никто из нас еще не пробовал; еще кто-то боролся за золотой пояс Констана Ле Марэна – «Champion de l'Europe et du Monde», как объявлял его шпрехшталмейстер в Колизее, а несколько человек разучивали танцевальные па, воображая, что обнимают знакомых девчонок, под звуки charle-ston'a и танго…

Я старался разглядеть Тежо – там, за песчаным берегом, – чтобы вновь передо мною встала наша пристань, те места, где я снова и снова рождаюсь на свет, каждый день.

Эту мечтательность и прорезал молодой и веселый твой голос, расхваливая фиги, что ты несла в корзине. И сейчас же вся команда дортуара старших еще больше высунулась за каменную балюстраду, отыскивая тебя там, внизу, на улице, и в глазах этих, взволнованных юной любовью, ты ступила на качели, босоногая девчонка, чтобы реять в долгих дортуарных ночах и в романах, которых нам так и не пришлось пережить… А может, мы больше и не живем ими – в том очаровании, которое твой голос раскрыл в интернатском затворе.

Самые смелые спрашивали, почем ты продаешь фиги; ты отвечала с улыбкой, гордясь, конечно же, восхищеньем ребят из школы. Взяла из корзины фигу, очистила, ловко и красиво, как могла ты одна, босоногая девчонка, и стала есть с таким удовольствием, как будто только того и хотела – не знаю уж чего! – потому что в твоих глазах смеялись удовольствие и обещание.

Купить фиги у тебя не мог никто, потому что денег не было, да и нельзя было спуститься вниз к тебе – как было обойти строгий инспекторский надзор?!

Потому, наверное, и нашла твоя женская интуиция игру для кавалеров в голубеньких слюнявчиках – игру в плоды и любовь.

– Вы же ничего никогда не покупаете, знаю я, – кричала ты с улицы, приложив раковиной руку к красивому рту.

– Дай ягодку – поцелую, – отважился кто-то.

Ты сделала вид, что не расслышала предложения, а может, оно и не дошло донизу, поскольку все мы подхватили его, прежде чем ему дойти до тебя, – и ты закричала снова:

– Да я так дам… Только вот выберу, кому… Вот ему, ему…

И ткнула пальцем в гроздь нетерпеливых голов, притиснувшихся одна к другой как раз над тем местом, откуда ты бросила нам вызов.

– Мне?

– Нет, не тебе…

И все поправлялась, покамест не дошла до меня, не сказавшего еще ни слова, неспособного даже жестом выразить свое восхищение, – должно быть, именно и только потому ты и выбрала меня. Но какая там разница, почему…

Я был оглушен, поражен. Больше, чем если бы мне на голову полился звездный дождь или мой Тежо доплеснул до туда, чтобы унести меня с собою. Я распахнул руки, помедлил мгновенье и, помню, пустился бежать, полетел по каменным ступеням, глупый, счастливый, не обращая внимания ни на какие запреты. Я вбежал в музыкальный зал, открыл окно и вымахнул к ограде, отделявшей меня от тебя, от твоих ягод, обещаний.

– Добрый день! – прошептал я, боясь, что от моего голоса оборвется сон.

– Добрый день!… Любишь фиги?…

– Люблю…

Ты протянула пригоршню ягод, и я принял их, дрожа, не умея рассказать тебе то, что я чувствую и как ты добра ко мне, моя любимая. Мы только смотрели неотрывно друг другу в глаза, не знаю, улыбались ли, да нет, конечно же, улыбались, ты, должно быть, ждала, что я скажу еще что-нибудь, а все слова затаились в глубинах моей крови.

Возвращаясь, я опять прыгнул в окно, ты подняла руку, и я несмело помахал тебе. И снова поплелся, только так медленно, настолько я был переполнен тобой, что, когда инспектор схватил меня, я не мог, не хотел, ни к чему мне было бежать.

На восемь дней я остался без прогулки.

Да и тем лучше. Потому что в тишине, пока я отбывал свое наказание, мне снились часы нашей с тобой чудной любви, которая и сегодня все еще поет у меня в крови, несмотря на то что долгие годы разлучили нас.

Где-то теперь ты, моя такая давняя любовь?!

© «Прогресс», 1977

Абсолютное зло
Александр Мазин

Шел мелкий дождь. Теплый. Кисея капель, наброшенная на серый сумрак белой ночи. За ней терялась темная плоскость реки, мощный изгиб Троицкого моста и массивные бастионы Заячьего острова.

Даша шлепала босиком по лужам, помахивая модельными туфельками. Наплевать ей было на дождь. Юра шел следом, отстав шагов на десять. Честно говоря, он предпочел бы сидеть где-нибудь в сухом и уютном кафе, пить что-нибудь вкусное и говорить о будущем. Например, о том, как он сдаст экзамены, Даша возьмет отпуск, и они двинут, скажем, в Турцию. Аж на две недели.

Навстречу, хохоча, бежали две девушки. Одна – в купальнике. Что-то крикнули Даше. Та, что в купальнике, пробегая мимо Юры, хлестнула его мокрой одеждой. Юра машинально уклонился. Даша, оглянувшись, засмеялась.

– Юрка,– крикнула она,– не куксись! Дождь сейчас кончится.

– А я не кукшусь! Я думаю. А насчет дождя ты врешь!

– Не веришь? А вот смотри! – Даша раскинула руки, запрокинула голову.– Эй! – закричала она звонко.– Дождь! Прекратись! Немедленно!

Юра обнял ее, почувствовал ладонями, какая она теплая под мокрым платьем.

– Дурак! – сказала Даша беззлобно.– Не мешай. Видишь, я дождь останавливаю.

Удивительно, но капельный занавес поредел. Дождь иссякал прямо на глазах.

– Ты колдунья! – восхитился Юра, подхватил ее и посадил на гранитный парепет.

– Не-а! – Даша поставила рядом туфли и принялась отжимать косу.– Просто дождь меня любит. А я его.

– А меня?

– И тебя! – Даша взъерошила его мокрые волосы.

Юра взял ее стопу, целиком поместившуюся у него в ладонях.

– Дашка, у тебя ноги – как у ребенка. Такие маленькие. Слушай. А почему у тебя пятки чистые?

– А вот я такая!

– Ну ты же босиком шла!

– А ко мне, Юрчик, грязь не пристает, понял?

Юра провел пальцами по ее голени, наклонился, поцеловал коленку – и сразу закружилась голова.

– А вот этого не надо! – строго произнесла Даша, отталкивая его.– Отпусти!

– Упадешь,– пробормотал Юра.

– Нет. Юра! Поссоримся!

Матвеев отпустил ее.

– Но почему? – спросил он обиженно.

– Потому что я – старая опытная женщина! – сказала Даша, забрасывая косу за спину.– А ты – молодой, подающий надежды социолог.

– Еще нет,– машинально возразил Юра.

– Кстати, ты мне так и не объяснил, почему социолог? Ты же в программисты целился?

– Потому что… Слушай! Ты мне зубы заговариваешь! – воскликнул он возмущенно.

Даша засмеялась.

– Подумаешь,– пробормотал он.– Ты всего-то на год старше!

– На полтора! Юрка! – Она положила руки ему на плечи.– Ты не дуйся! У нас все будет! Как надо, и когда надо! Ты верь мне!

«Как кому надо?» – подумал Юра. Но вслух ничего не сказал. Он действительно очень ее любил, эту самоуверенную девушку!

– У тебя нога холодная, а колено теплое,– сказал он вместо этого.

– Ну и что?

– Дашка! – проговорил он страстно.– Я тебя очень люблю! Я буду с тобой нежен! Я тебя целыми днями на руках носить буду! Ты мне не веришь?

– Верю. Будешь.– Даша оперлась на его плечи и спрыгнула на асфальт.– Знаешь,– сказала она, беря его под руку,– а я видела жену Андрея.

– Андрея Александровича?

Даша кивнула.

– И как?

– Очень красивая.

– Само собой!

А какая еще может быть жена у Юриного кумира?

– Да нет, ты не понимаешь. Она не просто красивая. Она – совершенная. И чувствует все, понимает… Такая тонкая, нежная…

– Ты в нее влюбилась! – ревниво заявил Юра.

– Ага! – Даша засмеялась.– Мы всю ночь просидели втроем: она, я и Альбинин отец. Разговаривали. Ее Наташей зовут. Она балерина. А я всегда думала, что балерины – глупые. Юрка, она такие стихи пишет! Просто улет!

– А то ж! – самодовольно произнес Матвеев.– Кто у нее муж, ты вспомни!

– Вот это мне и странно,– задумчиво проговорила Даша.– Как она с ним живет?

– В смысле? – удивился Юра.

– Андрей, он твердый, как этот камень.– Она похлопала по парапету.– Нет, ты не подумай! Я его очень уважаю. Он нас с Иркой из такой дряни вытащил…

– Из какой?

– Не хочу говорить сейчас. Противно. Потом, ладно?

Юра кивнул.

– Я Андрея очень ценю,– продолжала Даша.– Он сильный, надежный… Но он как огонь. Вспыхнет – сожжет. Вот с моей Альбиной я его могу с легкостью представить. А с Наташей… В общем, трудно ей с ним,– заключила она.

– Тогда почему она с ним живет? – бросил Юра.

– Да любит потому что! – сердито ответила Даша.– Слушай, давай как-нибудь к ней в гости зайдем?

– К Андрею Александровичу? – Юра даже слегка испугался.

– К Наташе, дурак! В отъезде твой Андрей Александрович, или ты не знаешь?

– Знаю,– сказал Матвеев.– А удобно?

– Ну конечно! Смотри, вон кафе круглосуточное. А я есть хочу. У тебя деньги есть? А то я, дура, сумочку дома оставила. На тебя понадеялась!

– И не зря! – самодовольно отозвался Юра.– Пошли, буду тебя кормить. Только туфли надень, ладно? А то мне надоело их тащить.

– Вот! – Даша засмеялась.– Целыми днями меня на руках носить обещал! А десять минут туфли понести не можешь!

– То ты, а то туфли,– резонно возразил Юра и добавил, подумав: – Не хочешь, не надевай! Я из них буду шампанское пить! По-гусарски!

– По-гусарски – это когда бокалы о стену разбивают! – сказала Даша.– Ну-ка отдай! Мне их Альбина из Тулузы привезла! Пей лучше из своих сандалий!

– Неромантичная ты, Дашка! – вздохнул Юра.– Ладно, пошли.